Анатолий МАСЛОВ
в Библиотеке Чугунного Козьмы

АНАТОЛИЙ МАСЛОВ. РАССКАЗЫ ПРИТЧИ

СКАЗКИ. СТАРИЧОК-ПТИЦА
РАССКАЗЫ
ПРИТЧИ
СТИХИ
МАНИФЕСТ
КАРТИНЫ

Рассказы

Растабуречивание
Валерий Петрович
Коля, Коля, Николай
Две притчи
Павел
Страх свой

РАСТАБУРЕЧИВАНИЕ

На завтра было назначено растабуречивание.

Пётр Нилыч резко — нервно раза два просверлил пространство небольшой комнаты, потёр виски, вворачивая в них пальцы, но потом вдруг как бы забылся, зевнул, оглянулся, плывя вокруг собственной талии, и побежал на кухню.

Он вспомнил, что забыл там бутерброд, бутерброд с маслом и сыром, и вареньем сверху. На бутерброде уже сидел таракан. Ничего кроме тёрки не нашлось, и её острыми краями Пётр Нилыч брезгливо очищал варенье от космической мерзости присутствия жёлтого таракана, сбежавшего у него из-под самого носа.

Пётр Нилыч с остервенением бросил бутерброд на пол, и бутерброд, крякнув, крепко прилип к полу, давно не мытому, побуревшему и вздутому. После этого Пётр Нилыч нечаянно наступил на него, но не подскользнулся, а только колено, ёкнув, болезненно дрогнуло, подогнулось, и Пётр Нилыч, накренившись, затылком ударился о кухонный стол.

— Ну ничего, завтра я покажу, завтра растабуречивание, — и Пётр Нилыч глазами опытного скупщика недвижимости лазерно глянул на стены Стены были обшарпаны и опутаны проводами.

— Меди хватит на хорошую кувалду, — подумал одурманенный падением Пётр Нилыч.

Ветер медленно гнал рябую волну. Справа на отмели под жёлтым отливом воды, мерцая шевелились водоросли у опрокинутого днища, некогда багрового, помазанного киноварью. Был ли там корабль или какие постройки, этого уже никто не скажет, кроме просвистевшего времени. Сколько там посвистывает и приплясывает, и лежит кверху дном? И уходит ли что, или только переворачивается?

Поэт Бурмистров струился на своём стуле. Кругом стояли столы со снятыми с них пятнадцать-двадцать лет назад белыми скатертями. Много людей, скрючившись и подёргиваясь, под гром тамбурина пили ситро.

— Как же это будет, раcтабуречивание? — думал поэт. Своим фиксирующим глазом он видел помятую гладь: в окно пальцами тыркался дождь.

Официанта поэт спросил: «У вас всё стулья, а где же табурет? Хоть один?» Официант приостановился и, впервые во весь вечер, посмотрел сквозь дым и повисший сразу интерес сидящей рядом парочки, но не на поэта, а как-то рядом, чуть-чуть мимо, как бы пригнувшись, чтобы войти, но поэт поднял палец и брякнул: «Растабуречивание».

Парочка задумалась. Задумался и официант. Все помолчали и оскучнели. Вдаль от виска к затылку заболело у официанта. Человек пятьдесят в зале сделали вид», что им всё равно.

— А не будет никакого растабуречивания, — прогнув и бросив ладошку к центру стола, крикнула шальная девица, наступая разъезженной туфлей на голень румяного бодрячка, из кожанного кармана пиджака которого торчало два помятых, захлюстанных рубля, — каждый грязной своей половиной, Бодрячок процедил: «Выстоим».

По залу носили закуски и как-то быстро, со свистом подавали их из-за спины. И грязный край куртки летел вверх, крутился и опадал.

Поэт потёр пластмассовый бок кредитной карты, найденной им на улице, и с остудённым сердцем, как по жалу лезвия, провёл оттопыренным пальцем по краю карты. Где-то в банке в Европе лежали большие деньги или хотя бы какие-то деньги. Этим же пальцем он прижал карту к бедру, — но протез не чуял металла, не понимал пластмасс, не помнил ни отца ни матери, и даже не ныл, стерев себе полподошвы.

— Растабуречивания пласт, растабуречивание масс... масс... дрогнувших масс, — ковыряя винегрет, творчествовал Бурмистров. Пахло черствым черным хлебом.

Указ, подписанный будущим президентом, был прост: — растабуречивание провести быстро и без окаяк. В субботу.

Два месяца носился указ внутри проводов из одного места в другое, свирепо жужжа там, в железе, иногда прорываясь на страницы пожелтевших газет, или крича в репродукторе: «Табуречивание, табуречивание. Раз».

Поэт был уже пьян. Бурмистров ничего не имел против растабуречивания; правда, и за растабуречивание он не выступал. И здесь он увидел бар и у стенки — табурет с никелированной как у него ногой, попирающей пол, и рядом — один, и ещё один, и прятающихся ещё два.

— Тамбурин, — показал он. Официант протянул счёт. Поэт сделал вид, что не заметил.

Пётр Нилыч крутил телефон, диском обрезал себе палец, и заорал в трубку: «Растабуречив...»

— Да, да. Завтра.

— Да знаю, знаю, — завывая заплакал Пётр Нилыч.

Сквозь окно на седьмом этаже смотрел президент. Об указе он давно забыл, — время перевернулось, но путь величественно ещё пребывал.

— Всё издаётся для прошлого, будущее существует само по себе, — подперев ладошкою отбритую щеку, голубоглазил он вниз.

А там у дома на помятой лужайке, охая расквартировался мох. Муравьи и Божья букашка бегали наперегонки.

В раскоряченной коммунальной квартире на Мойке, напротив Японского консульства, Марья Фёдоровна нервно прощупала табурет, протерла у него ножки и, прищуриваясь, сопрягаясь в желудке, вырвала канцелярскую кнопку, вбитую в бок крышки.

Японский консул напротив зевнул, несколько раз подёргал себя за усики, ещё раз зевнул.

— Что-то я не помню, чтобы у меня вчера были усы, — подумал он, вставая с постели.

Ветер рвал провода, но кругом было тихо. Ворона, сидящая на проводах, хотела было перевернуться, но почему-то раздумала.

— Кра, кра, крадено всё, — заорала она, тараща глаза, остервенело расчёсывая себе ухо оттопыренным пальцем.

Бурмистров знал: чтобы посыпались деньги, надо просунуть кредитную карту в какую-то щель, но он был пьян и никак не мог обрести эту щель. Два раза хотел было сунуть карту в кричащую пасть официанта, но всё промахивался и в конце-таки рухнул на пол, кляцая железной ногой по мраморному полу, провизгивая и трезвея.

— А как же растабуречивание? — зашептал он, озираясь по сторонам, Без кредита я не могу, мне надо денег. Денег. Дайте.., — и он сунул карту себе в рот. Во рту закапала нефть и запахло нафталином.

— Денег! — заорал он.

На следующее утро Пётр Нилыч полулежал в своей постели, опершись затылком о стену и покрыв ноги потрескавшимся одеялом.

— Как это странно: один и тот же таракан, и в одной и той же комнате, а смотрится так разно, смотря, тепло там или холодно. Если холодно там, таракан особенно мерзостен!

май 1991 г.

ВАЛЕРИЙ ПЕТРОВИЧ

Его, Валерия Петровича, перестройка, в отличие от населения айсберга, стронулась туманней и неопределённей, поздней осенью, когда он, купив три бутылки водки, выпил их и, рухнув на лестничной площадке, ударил затылок, скатился по ступеням, выронил из кармана кожаный бумажник и визитную карточку. На ней было написано — свободен.

Одна из дверей на лестничной площадке боязливо отворилась, маленькая старушка выглянула наружу, зашарила выцветшими, обелёнными глазами по сторонам и, уткнувшись взглядом в Валерия Петровича, затаилась.

«У, сволочь, — и она помолчала, — напился снова», — процедила старуха, захлопывая дверь, щёлкая замками.

За дверью послышались шелестящие шаги, и потом в телефон длинная и долгая брань. Затем телефонную трубку бросили, и за дверью кто-то заплакал.

Валерий Петрович, упав и ударив затылок, пробил дырку в нём, и розовый мозг вышел из-под крыши и через рваные края отверстия увидел твердь, голубой озон, проспект и Раю, которую Валерий Петрович не видел уже после своего детства лет пятьдесят,

Она грустно сидела на завалинке своего подбоченившегося домика и неподвижно и долго смотрела мимо него, мимо другой стороны улицы, сквозь кроны деревьев, над бегущими низко пред горизонтом пологими, палевыми и, как ему тогда казалось, нежными, живыми боками невысоких предгорий Уральских гор.

Немецкие самолёты туда не долетали, и дома кренились только от вековой старости и времени не жалеющих их морщинистых лиц.

Валерий Петрович шевельнулся, вытянул ноги, опёршись о стену, приподнялся, открыв глаза, погружаясь в окутывающее его розовое облако, и затрясся тем ледяным ознобом.

Добравшись до своей квартиры он, качаясь, припал к крану, холодной водой смыл кровь.

Увидев пробку от шампанского, заткнул ею дырку в затылке, острым ножом аккуратно подрезал у неё бока, чтобы пробка была вровень с краями отверстия, пригладил волосы и лёг спать.

Всю ночь его трепало, переворачивало и похлопывало по перебитому плечу, но розовое облако не уходило, и Валерий Петрович втягивал его аромат, сырость и старался погладить его рукой.

Утром тело болело, но в голове было светло и спокойно.

«Опять эта бабушка кричала и плакала на лестнице», — проговорил Валерий Петрович, пытаясь понять старушку, всегда молчаливую, быстро и неприязненно шагающую мимо него при редких, раз в году, встречах.

На этой лестнице все всегда торопливо проходили мимо друг друга и только выйдя во двор немного успокаивались, и ветер, круживший по двору, гнал их вместе с листьями или снегом в угол двора, где была арка, и выталкивал на улицу.

На улице шёл уже народ, не принадлежащий ни к дому, ни к лестнице, независимо спешащий или прогуливающийся.

Ветер подхватывал и их и гнал вместе в конец улицы, через большой мост, по перерытым переулкам к центру, к реке, где праздновался день начала каменения города.

Там ветер уже серебрил воду на реке и круто нёс воздушные шары к заливу.

В одной из корзин, сжавшись от страха и холода, болтались парикмахер из Венеции и пивной бармен из Франкфурта на Майне.

Капитан корабля, шотландец, тёр ладонью свой стеклянный глаз. Шотландец был опытный пилот, но всё же с тревогой косил другим глазом в сторону залива, бурого, вздрагивающего, словно массивная наковальня после налетевшей плюхи.

Бармен с детства боялся высоты и теперь, вцепившись руками в корзину и несколько подогнув колена, чтобы не так сильно высовываться, он стеклянными, напряжёнными глазами вглядывался вниз.

Парикмахер же беспокойно ёрзал по поручню корзины руками и кляцал ресницами.

Валерий Петрович встал с постели. На работу не надо было идти, он делал её дома, хотя сейчас он уже полтора года только болел и томился, с тех пор как стали переворачиваться над городом и падать в залив, плавая там грязными комьями ваты, чайки.

Гонимый ветром, Валерий Петрович, спотыкаясь, в размахивающем полами пальто, задрав голову и скалясь, то ли подставляясь жёсткому ветру, то ли гримасничая от вчерашней боли, вытанцовывая, увлекался к заливу.

Валерий Петрович видел большие шары, качающиеся между ним и бурым облаком, и выпученные глаза бледного человека, подающего ему непонятные знаки закостенелой рукой в жёлтой перчатке, человека, свисающего по пояс из подёргивающейся корзины.

«Что, что?» — стал кричать Валерий Петрович, хотя до корзины было метров пятьсот, но этого человека в криво застёгнутом пиджаке с оторванным воротником рубашки Валерий Петрович видел почему-то отчётливо, как-бы рядом.

А метрах в ста ниже ветер крутил и швырял сорванную с этого человека шляпу.

«Я подберу», — и Валерий Петрович побежал вкривь по пустырю, прежде вынесенный ветром из города на край, к заливу, к низкому берегу, и вот по пустырю после города побежал он за шляпой к заливу.

Но ветер крутил, крутил шляпу, подбрасывал её и вдруг резко швырнул в коричневую квашню залива, где плавали бурые комья ваты, бывшие чайки.

— Шляпу, шляпу, — кричал Валерий Петрович.

Но ветер вдруг совершенно переменился. С той же силой он задул со стороны залива, ударив в грудь Валерия Петровича, от чего Валерий Петрович остановился и попятился назад к городу. Шары развернулись и поплыли обратно.

Валерий Петрович нагнулся, подогнул ноги, присел, а потом и лёг на землю на живот и грудь, подложив ладони под лоб, закрывая глаза и теряя сознание. Пробка от долгого бега, крика и напряжения мысли вылетела из затылка, и тёплая, розовая струйка крови медленно пробилась ему под рубашку.

Земля пахла тёплым домом, подгоревшей в печи лепёшкой и нежным, сладким молоком, которое он пил давно ушедшими младенческими вечерами в мягкой, уютной своей постели.

И закачалось всё, теряя чёткость и растворяясь в пространстве, всё — дом в детстве, шары, шляпа.

«Уф», — сказал шотландец, — «едем обратно». Простонав, пивной бармен из Франкфурта на Майне перепрыгнул на противоположную сторону корзины, всё также с ужасом глядя в сторону залива, и задом медленно въезжал в город.

«Уф», — снова пыхнул шотландец, вталкивая себе под язык крепкую пайку табаку и крича в рацию: «Ужасный ветра. Мы поехал обрат-но, в гостиница».

Высадившаяся на берег команда шестивёсельного ялика наткнулась на Валерия Петровича и отвезла его в морг — ибо он был мёртв.

«Земля, земля», — кричали на ялике и нашли мертвеца.

Медно трепетали якоря на лентах бескозырок, и в открытую дверь морга залетал ветер. Мертвецы беспечно лежали на своих местах.

В угол, где было два свободных топчана, матросы положили Валерия Петровича и кучкой, раскоординированно, чиркая друг друга краями погонов, они двинулись к двери.

«Слава русскому флоту», — закричал вдруг рыжий матрос и подбросил вверх бескозырку. Взлетев к потолку, она зацепилась лентами, повисла на лампе, и жёлтый свет лампочки моргал за качающейся сковородой бескозырки.

Остальные, сжимая глаза до синеющей стали, гнались к двери и, споткнувшись пару раз о порог, выпали во двор, но поднявшись, бодро зацокали об асфальт подковами каблуков, кривыми улицами втекая в казарму.

Рыжий матрос нашёл их уже в экипаже. Попив чаю, они чистили ружья. Карабины жутко поблёскивали вороным отливом стволов, шомпола свистели и масло плавно текло по дереву логи и металлу оружия.

Ладони у матросов были натружены и покрыты волдырями от многодневного перехода. Шомпола вырывались, матросы ругались и морщились.

Рыжий, догоняя свою команду, всё думал, зачем он закричал в морге. Ведь всё же в морге, чужие люди лежат, несчастные, а он вздумал кричать. Рыжий шёл, краснел, пыхтел, оправдывался, а потом подумал: «Русский флот непобедим. Он вечен. Он не умрёт».

И с этим просвлетвлённым и торжественным чувством он вошёл в экипаж, прошёл в оружейную, где его друзья уже начали складывать оружие, схватил карабин и скриком: «Вечен он, вечен», высунув руку в окно, спустил крючок. Раздался выстрел. Все замерли, и только вперёдсмотрящий с ялика продолжал шомполом насиловать ствол карабина.

Шотландец почуял неладное. Пуля, пробив шар, на вылете попала в связку крепления строп к оболочке шара, подсекла сразу шесть строп, опрокинула корзину. Та, повиснув только на одной своей стороне, раскачивалась и кружилась. Шар свистя, испуская смрад из своих боков, ринулся на город.

Пивной бармен, уже ничего не соображая, блевал в парализованной корзине, шотландец прикрыл живой глаз и выпятил стеклянный. Полыхающее зарево заката аспидно взрывалось у него в глазу багрово-красным.

Толпа, лякующая внизу, орала: «Подаёт сигналы, подаёт сигналы лазером. И маневрирует».

Шар, рыча и рыгая, устремлялся вниз, раскачиваясь и виляя. Пространство накренилось и сузилось.

«Японский мама», — кричал шотландец. Одна из строп резанула его по лицу, и кровь заливала рубашку.

Крепко держась одной рукой за обивку корзины, другой он поправлял юбку из мягкой крашеной шерсти, купленной им в Барселоне три года назад, когда, накурившись марихуаны, он сел на параход и вместо Лондона попал в Барселону. Купив себе юбку и бутылку виски, он послал телеграмму домой: «Я обнаружил себя в Барселоне».

За ним в Барселону приехал его племянник и двоюродный дядя. Они долго бранили его и призывали остепениться.

«Джентельмены Лондона вас не поймут», — вскричали они вместе и разом после своей экспансивной речи.

Капитан же, допивая свой виски, только жмурился.

Шар, зацепившись за угол крыши, гулко ухнув, таранил корзиной стену дома. Два окна были разбиты и высажена балконная дверь.

Капитан разбил себе ногу, пивной бармен застрял в прутьях корзины, а парикмахер из Венеции выпал из корзины и разбился на тротуаре.

Услышав адские крики и грохот, дядя Ваня обернулся к балкону. Балконная дверь уже лежала у него на полу, а мелко разбитое стекло ручьями врывалось под диван и кружилось вокруг стола.

Поражённый, дядя Ваня отставил от себя чашку с чаем на фарфоровом блюдце и одел очки.

Через проём двери он увидел сплетённый из прутьев, раскачивающийся на стропах большой короб, похожий на курятник, и феерический глаз над всем этим, изрыгающий багровый закат.

И только потом дядя Ваня, уже рассмотрел кровавую кожу с всаженной в неё чёрной, массивной трубкой, из которой мирно источался ароматный дым.

«Вот это табак», — меняя испуг и недоумение на уважение, успокаивался и начинал снова впадать в ужас дядя Ваня.

Теперь он рассмотрел и другого человека, туго вплетённого в стенку короба и услышал снизу голоса: «Убили, убили».

«Нюра, — закричал он, обращаясь в другую сторону к открытой двери из комнаты в коридор, — подай костыль».

Воя и причитая, жена сунула ему костыль. Опёршись, дядя Ваня шагнул от стола, всё не понимая, что же случилось, и что это за кровавая рожа и зачем выбили стёкла. Почему кричат.

Выйдя с опаской на балкон, он увлдел большие шары, застрявшие в небе, феерические вспышки салюта, рыгающего человека в решётке корзины, кровавую рожу в шотландской юбке, пыхающую хорошим табаком, и голоса снизу: «Убили, убили».

«Господи, Царица Небесная», — вопила жена. Глянув наверх, дядя Ваня сразу всё понял.

«Сейчас. Я помогу, сейчас, сейчас. Хватай костыль, сынок», — стал кричать он шотландцу...

Корзина болталась в полутора метрах от балкона, и шотландцу удалось вцепиться в костыль.

Упёршись в пол ногой, дядя Ваня тянул к себе костыль вместе с шотландцем и его курятником. Нога дяди Вани не выдержала, и он рухнул на руки подоспевшей жены.

Потом вдвоём они подтянули корзину. «Японский мама», — отдувался шотландец.

Ему удалось выбраться из корзины на балкон и в залитой кровью рубашке, припадая на разбитую ногу, поправив ладонью стеклянный глаз, он закружил по комнате.

Потом он остановился в раздумье, повернулся к дяде Ване и, нежно созерцая живым глазом, произнёс: «Урус хорош, — и подняв большой палец, добавил — перестройка».

Увидев его оттопыренный палец, дядя Ваня шепнул жене: «Хочет выпить».

Попив вина и водки, потом они все вместе, взяв пилу, освободили бармена.

Бармен яростно вращал головой и продолжал всё также ничего не понимать.

Часа через два он всё же пришёл в себя и хриплым голосом сказал: «Много пива?»

На следующий день половина комнаты дяди Вани была заставлена ящиками пива, и в букете роз дядя Ваня нашёл адрес. Там было написано: «Франкфурт на Майне, Пивной бармен говорит алло».

Парикмахер же из Венеции лежал в морге и его криво откинутая рука касалась бока Валерия Петровича.
Валерий Петрович приютился на боку, а его дыра в затылке была уже зацементирована белым алебастром, ярко сияющем в царстве пропадшей надежды.

Валерий Петрович очнулся от того, что кто-то скрёб его бок. Открыв глаза и повернувшись, он увидел рядом с собой иностранца и много других, простодушно лежащих вокруг.

Было холодно и подслеповато светил под потолком фонарь.

«Закройте форточку», — закричал Валерий Петрович, чувствуя, что каченеет.

«Спагетти», — прошептал по-английски парикмахер.

«Здесь все голые», — закричал Валерий Петрович, разглядев, что все вокруг него были без одежды, и увидев привязанную к ноге бирку с номером, догадался, где он. Валерий Петрович испугался, а потом обрадовался и с криком «жив, жив» бросился на итальянца.

«Большой полёт, большой полёт», — шептал тот в забытьи.

Дверь морга отворилась, и визжа и ругаясь туда вбежали три санитара с дубинами в руках и мистическим страхом в глазах. Резко запахло водкой.

Валерий Петрович, припав на одно колено, размахивая чашкой с алебастром над головой и повернувшись к санитарам, кричал: «Свои, свои!»

«Ложись, сволочь», — заорали санитары и в ужасе бросились из морга.

«Милиция, милиция,» — закричали они во дворе, потом, успокоившись несколько, просунув головы в дверь, долго и испытующе смотрели на Валерия Петровича.

«Этот наш,» — сказал один санитар. «А тот рядом — иностранец,» — добавил другой.

Решили вызвать врача. Тот невозмутимо вошёл в морг, достал ваты из кармана халата, тщательно вытер руки ватой, натянул резиновые перчатки, взял металлический мотолок и, размахнувшись, шарахнул Валерия Петровича по голове. Тот взревел и дёрнулся.

«Этого можно отпустить,» — бросил доктор санитарам, кивнув на Валерия Петровича.

«А того?»

Доктор задумался. «Этот — иностранец, как бы чего не вышло. Да уж ладно, пусть идёт».

Закат уже опадал. Ещё внизу он был красный, выше чуть процеживал жёлтым, а ещё выше пропадал густосиним и фиолетовым.

Обнявшись, голые, с привязанными бирками, возвращались из смерти Валерий Петрович и парикмахер. В переулке кто-то запустил в них с верхнего этажа бутылку, и она, просвистев рядом, с грохотом разбилась о бетонную урну.

«Распустили народ», — проворчал кто-то рядом. «И раздели», — добавил другой.

Итальянское консульство на театральной площади давно разыскивало парикмахера.

Впереди на своём шевроле гнал вице-архивист консульства, потом городская машина скорой помощи, и два грузовика с ОМОНом завершали экспедицию.

На месте падения шара кроме большой лужи крови и клока чёрных волос ничего не было.

В морге ОМОН долго пытал санитаров и доктора. Нашли кой-какую одежду веницианца, но незначительную часть её. Доктор только бурчал: «Я же говорил».

Когда экспедиция уехала, санитары были связаны и лежали на топчанах рядом с беспечными, доктор исчез, а в его кабинете в кресле, прислонившись затылком к стене, зажав между колен телефонную трубку, скорчился мертвец.

Телефон то и дело позванивал.

Кружа по городу, на углу Невского и канала Грибоедова, у бывшего ресторана «Чайка», экспедиция наткнулась на двух голых людей.

Один из них, венецианец, высаживал дверь бывшего ресторана и требовал скатерть.

Побагровевший немец за дверью, ибо это было уже другое заведение, а не ресторан «Чайка», и здесь немец, но уже совершенно другой немец, а не тот пивной бармен из Франкфурта на Майне, торговал пивом.

«Только валют. Голый русский не обслуживайт», — кричал в дырку хозяин.

«Мы не голые, мы из смерти возвращаемся», — объявил Валерий Петрович.

«Вы умирайт, а я вас кушайт», — но немцу не дали договорить.

Вице-архивист на своём лакированном шевроле вылетел на тротуар и бампером раскурочил дверь.

Немец, Валерий Петрович и парикмахер упали и покатились вниз по короткой лестнице и вывалились в холл.

Шикарные девицы в креслах с длинными и тонкими, как спагетти, сигаретами взвизгнули, но потом с интересом стали смотреть на посетителей. Такая оригинальность их появления пахла большими деньгами. И только Катька, разглядев бирки родного морга, хмыкнула и языком провела по чужому золотому зубу, поселившемуся у неё во рту.

«Руки-ноги целы,» — крича, вопрошал вбежавший архивист.

«И зубы целы. Они у нас там лимонились часа только два, поросятушки,» — про себя подумала Катька, поднялась и прошла в зал к столику с белоснежной, накрахмаленной скатертью, сервированному серебром, заливной осетриной, хрусталём и шампанским.

Валерия Петровича и парикмахера из Венеции обмыли, обтёрли, пересыпали стрептоцитом и облачили в поварскую одежду с высокими накрахмаленными колпаками. Другой одежды в заведении не нашлось.

В белых балахонах с синяками под глазами и багровыми разливами на щеках Валерий Петрович и венецианец ковыляли через холл в сопровождении вице-архивиста.

Девицы, расставив колени, наблюдали, как утекают зелёненькие, их СКВ, их валюта в широких белых штанах.

Венецианец пригласил отужинать Валерия Петровича в консульство, и там, налившись киянти, они громко смеялись и что-то друг другу показывали на пальцах.

На следующий день под присмотром шотландца шары сложили и погрузили в машины.

Рыжий матрос просидел на гауптвахте пятнадцать суток и хорошо ещё, что никто не знал, что он прострелил шар.

Дядя Ваня, напившись пива, выронил свой костыль на улицу и, теперь кричал прохожим, но те проходили мимо.

Вернувшись в Венецию, парикмахер нещадно ругался и, показывая клок чёрных волос, добавлял по-русски: «Перехамка».

Валерий Петрович, опомнившись, всё вскрикивал по ночам и говорил соседям: «Надо работать».

А брошенный шар, зацепившийся за угол дома, через несколько дней мальчиши подожгли, и, сильно надымив, он развалился на лохмотья, и ветер унёс их и бросил в залив.

КОЛЯ, КОЛЯ, НИКОЛАЙ

Николай повёл глазами, но сон ещё продолжался, деревья покачивались на лесных полянах, на кустах повисали сочные, прозрачные ягоды, неспешно плавали птицы, невесомо касаясь веток своими телами.

Вдруг деревья заскрипели, листья какой-то миг ещё судорожно. цеплялись за ветки, но как испуганные птицы сорвались и полетели.

Налетевший ураган стал ломать деревья, и они, воя, подали в сторону накренившегося на косогоре города, сползающего к тёмной топи болота, к чёрному в иле трупу лесного ручья.

Испуганные люди бежали по косогору, переваливались через брёвна, переползали через валуны.

Николай дёрнулся на диване, на котором, скрючившись, спал всю ночь на вздыбленных пружинах.

Лучи солнца коснулись лица его, осветили сон своим светом, растворяя и превращая сон в призрак.

Последнее, что он запомнил в растворяющемся сне, был гриб, разрастающийся на бугре, и своим боком сталкивающий с косогора город.

Солнце пробивалось сквозь давным давно не мытые никем стёкла, с тех пор как лет десять-пятнадцать назад съехали с низкой мансарды жильцы, и лет через пять или шесть поселился художник.

В начале год или два он всё где-то ездил, потом лихорадочно работал, а через год запил и пропал.

Его приятель занял комнату после него, но не бывал там, а держал только старые много раз записанные холсты, мешки с алебастром и два ведра битого, цветного стекла.

Три дня назад он сумрачно сунул ключи Николаю и, не сказав ни единого слова, медленно двинулся вдоль домов, вблизи тротуара, припадая на пьяную ногу, описывающую круг и прихватывающую штаниной с тротуара пыдь и мелкий сор.

Николай посмотрел вслед удаляющемуся некогда зелёному, а теперь серо-буро-малиновому плащу и пошёл по переулку быстро, нервно, подпрыгивая слегка, к маячившему вдали дому с заколоченными окнами и низкою мансардою в верху.

Дом был уже обречён, и только мансарда держалась.

В двух комнатах работали люди, а эта третия была пустая, и в неё-то и вошёл Николай.

Это было три дня назад, а сейчас, разбуженный утренним солнцем он ворочался на своём диване.

Солнце раздвинуло полумрак комнаты, отодвинуло его в дальний угол и слегка подпилило.

Запахло сыростью, холстом, осыпавшейся штукатуркой.

Николай поднялся с дивана и подошёл к окну.

Внизу грузовик, наезжая на тротуары, медленно увозил старика.

С него сняли ордена, вывернули карманы, нашли там три гайдаровских рубля и от злобы, что мало досталось, ткнули ножом.

Николая затрясло как тогда, неделю назад, когда попав в провинциальный город, взобрался на верхний этаж гостиницы, хотел было броситься вниз и покончить свои дела со всем и со всеми, но увидел свои тело внизу, скрюченное, разбитое и примятую траву вокруг.

«А как же мир на лице. И красота должна продолжаться, красота, к которой я стремился, и которая уходила из-под самых рук... Но всё-таки посвечивала же иногда величием и покоем», — твердил Николай.

Пришёл он в себя от частых, выстрелов, воя и визга.

Внизу на площади стреляли собак.

Те вихрем кружились по мостовой, пытаясь вырваться в улицу, но беспорядочная пальба оттесняла их, и, взревев, раненые и растерянные, собаки ринулись в открытую дверь гостиницы, разбежались по этажам и лестницам.

Николай пробрался в свой номер. Рот стал жёстким. Губы с трудом обхватывали его.

По коридору бегали люди и собаки. И всё это время пёс, влетевший вместе с Николаем в номер, бесшумно лежал под кроватью.

Николай накормил его и чёрной лестницей вывел на улицу.

«Ну что же, иди», — сказал Николай, а сам нагнулся, отыскал в траве камень и швырнул в окно гостиницы.

Стекло, словно гулкий выстрел, разлетелось, а Николай отходил к переулку, к улице, прошёл сквозь сквер и стал стучать в дверь театра.

«Режиссёр, режиссер», — шептал Николай сторожу за дверью, дёргая чугунную ручку двери.

Днём актёры ушли с середины репетиции, и куклы лежали, где только могли.

Николай опустился в кресло.

«Кто без греха?» — думал он и вспомнил странный фильм — человек оживляет трупы.

Трупы судорожно дёргаются, поднимаются, сгибаясь в суставах, вытягивают руки, пытаясь схватить экстрасенса.

Куклы в руках актёров дёргались также, и режиссёр кричал на актеров, истошно кричал.

Совсем недавно вокруг Николая всё взорвалось, он лишился должности в театре и отечества.

Он не знал, что делать.

Он приехал в Россию, где бывал в кружевной провинции и раньше, и оказался в городке, уютно устроившемся близ излучины неширокой, заросшей ивами, реки.

Здесь, раздражённый и усталый, Николай решил, что он только баллоид.

Он пролетит от балкона до манящей зелёными пальцами лужайки внизу. И всё.

Но пёс, побывавший в его номере, унёс боль.

Николай закончил работу и уехал в Санкт-Петербург. Санкт-Петербург был неприбран и одинок.

Николай осматривался по сторонам. Город почернел, разбитые трамваи гремели, как надвигающаяся война, бомжей нужда выгнала из помоек и выгребных ям, и они бороздили город.

В довершении всего и грибы, ранее полезные, вдруг объявились ядовитыми.

Торговки на базарах называли их бурбулисами.

Мир переворачивался.

«Есть нечего», — кричали на площадях.

«А тут ещё и природа ополчилась», — подумал Николай и заорал, всматриваясь в лица прохожих, опасаясь, что лица эти вот-вот поползут, вывернутся наизнанку, и он увидит демонов, режущих и убивающих себя.

Но Александр Невский продолжал судорожно сжимать кулаки в своём гробе,и люди держались.

После недели тревожной жизни Николай решил бежать в Мюнхен.

А осень в Санкт-Петербурге была золотая. Кованный лист с деревьев, словно ангел на шпиле, кружил в воздухе.

«Да, красота стоит мира», — эхом отозвалось в Николае.

Вечером комната на мансарде была заполнена гостями.

Пить начали мрачно, как бы решая, — ехать, не ехать?

Николай мысленно был уже в Мюнхене.

Разговор, не улавливаемый им, обрывками кружил по сторонам.

«Красота», — сказал высокий архитектор, набивая табаком трубку, и повалил медовый дым, закрутивший своими струями всё.

«Не люблю этого слова», — ответил юноша с длинными волосами.

«А что ты имеешь?» — прогудел широкий в плечах скульптор, раскачивая стол.

«Успокойся, Андрюша», — просила его блондинка. «Если и есть что, так это головомойка и захребетщина,» — угрюмо раздалось из угла.

«Вот именно», — кивнул юноша и Андрюша, и всё со стола полетело на пол.

«Когда потащишься в Мюнхен, держи в зубах рублик», — добавили из угла.

«А красивое ничего не спасёт», — продолжал угрюмый юноша. Николай глянул в окно. Неба там не было, не было и дома, а только пламя.

Все бросились в коридор.

Дым уже закрутил лестницу, и трещало, пожираемое огнем, дерево.

Андрей вдруг вырвался и побежал вниз. Грохот его шагов раздавался на лестнице.

«Андрюша», — это отчаянно завопили девушки — блондинка и Вера, и все попятились и захлопнули за собой дверь — дым выедал глаза.

Сжались в ловушке, соображая.

Озираясь, Николай увидел кусок багрового стекла, схватил его, схватил воздуха в лёгкие, метнулся на лестницу и вдрызг, рассадил лестничное окно.

Дым на лестнице заклубился и потянулся к проёму.

Веру и блондинку обернули плащом, и, перекрестившись, они проскочили горящий этаж, но пламя и страх ещё много дней клубились у них в глазах.

За ними помчался угрюмый, потом юноша распустил по воздуху волосы, и безоглядно бросился в полымя Николай и на горящем этаже увидел Андрея.

Андрюша, скрючившись, лежал в углу площадки и дышал ли он, сказать было трудно.

Николай потянул его, но Андрей стал хвататься руками за всё, что ни попадалось им по пути, и когда Николай уже задыхался, Андрей поднялся и, побежал, прыгая через ступеньки, размахивая над головой руками.

Вслед за Андреем кинулся и огонь и захватил площадку. Николай бросился к окну, выбил оставшееся стекло в нем и отдышался.

Во дворе стояли Вера и блондинка. Блондинка кричала и махала ему рукой.

И Николай прыгнул.

Он сломал себе обе голени, плечо и левую руку.

Растянутый гипсом, гирями и стальными троссами, Николай парил в воздухе в палате, где в стремительном полёте застыли несколько человек — справа Андрюшка, впереди незнакомец, а слева в гипсе белел и стонал старик.

«Вот тебе и Мюнхен», — подумал Николай, обводя палату затухающим взглядом и поморщился, вспомнив, что всё — билет, паспорт, проданное имущество сгорели, и что теперь он гол, как сокол, и у него только что и есть, так это шесть гирь, пятнадцать метров стального тросса и гора гипса, прилипшная к его телу.

День Николай прокачался на своих проводах, а к вечеру его стало трясти, заплясала температура, шторы на окнах зашевелились, стены то падали, то подымались, потолок кружился.

Плечи ломило, выкручивало руки. Высунувшаяся из-под кровати голова шептала ему — «терпи».

«Кто это? Угрюмый, что ли», — думал Николай.

Вошла сестра, предложила морфию.

Николай и спал, и грезил.

Он увидел город на холме, сползающий с кручи, и гриб, торчащий над красными стенами.

По площади бежал народ.

И Николай услышал голос: «Город, стоящий на семи холмах, отныне будет лежать в семи ямах».

Николай дёрнулся на своих тросах и закачался, как в люльке.

Раздался стук. В палату, извиваясь бесшумно в дверях, просочился длинноволосый.

Он был бел, одежда на нём обуглилась.

«Вот, вот, видишь, — сверлил он пальцем окно, красота спасёт мир? Да? И останется?»

Повернувшись, он сунул в лицо Николаю стремительно сжатую фигу, забегал по комнате, сорвал галстук и стал отрывать рукав у пальто.

Выбегая из палаты, он бросил рукав на пол, и обгорелый рукав лежал на полу, словно дракон, явившийся пожрать мир.

Николай пошевелился, тело двигалось, только сильно болело.

Здоровой рукой он отсоединил одну гирю от ноги, другая не поддавалась.

Тогда он намотал её вместе с троссом на гипс и рывком освободил левую руку и, опираясь здоровой о кровать, спустился на пол и пополз к окну. «Коля, Коля, Николай», — позвал его вслед старик, а Николай уже летел из окна.

Гипс, трос, гири, — всё разлетелось. Николай остался один. Он был жив.

Он подтянул ноги, сел, вправил вывернутое коленное суставы, вытянул из-за спины левую руку и посадил её на место.

Ладонями обхватил обломанные голени и затих.
И странный покой вошёл в него. Мир вокруг застыл, успокоился, за каждой веткой дерева светился Рай.

Николай взглянул на сломанные голени и почувствовал жжение в них, потом зуд, и ноги были здоровы.

Он встал и как великан зашагал через город к заливу.

Там пролетал ураган.

Николай протянул руку и остановил ветер, другой рукою отделил ветер от воды и море успокоилось.

Затем раздвинул твердь и по искрящемуся песку вышел за город.


февраль 1993 года

ДВЕ ПРИТЧИ

ПРИТЧА ОБ ОЧАРОВАННОМ ПРИНЦЕ

Жил на свете очарованный принц. Думал он только о цветах и попугаях, потому что попугаи похожи на цветы. Но однажды ночью к нему в комнату пробрался злой волшебник и отрезал нос принцу. С тех пор принц сидит у себя в темной комнате и не выходит в свой сад, ведь ему нечем вдыхать аромат цветов и чувствовать росу на кончике носа. Он сидит и горько вздыхает, а попугай кричит: «Дурак! Дурак!»

ПРИТЧА О ВОРОБЬЕ

Воробей сидел на высоком карнизе. За спиной у него было окно, под ногами — ржавая жесть, а впереди — пропасть: и для простого человека — крышка, а для воробья и подавно весь вопрос жизни.

Надвигалась зима, а воробей был в потрепанном демисезонном пальто, и с горькой складкой у жесткого рта. Он переступал тоненькими ножками, заглядывал за край карниза и подергивал сухими плечами.

Воробей вспомнил прежние зимы с длинными колеями промерзшего асфальта, свой ревматизм, и покачал головой.

Обернувшись назад, за двойными стеклами окна, уставленного цветами, он увидел толстого человека, глядевшего на него.

Воробей подождал немного, сам не зная чего, пригладил редкие перья, торчавшие над виском, усмехнулся криво, да и кинулся головой вниз, размахивая в воздухе длинными полами распахнувшегося пальто.


***

ПАВЕЛ

Вечер спустился на Неву и окутал ее мглою. Под луной черным и бронзовым просвечивала вода быстрой, широкой реки. Павел стоял, облокотившись рукой на гранитный поручень, и думал о незыблемости власти и тайной судьбе России. Он думал о царях, государственных переворотах и о придворных партиях, игравших ту или иную роль. Его пугала необычайная обширность России и многолюдие ее. Власть только касалась ее своими влажньми пальцами, но ухватить ее крепкой рукой, как повод бесноватого коня, не могла. Павел вспоминал своего прадеда Петра и думал о тех мерах, которые нужно будет ему провести.

Перед ним сиял звездами небосклон, как парадный мундир полководца, а сзади, несмотря на обилие звезд, тонула во мраке легкая, кружевная решетка сада, тонула и превращалась в монолитную стену с маленькой открытой дверцей, откуда вышел Павел.

Ему стало страшно. Стражи не было. Он резко повернулся и пошел к этой плотине, загораживающей свет, с маленькой дверцей, ведущей во тьму. Когда Павел проходил через ворота, он склонил голову — до того низко, как ему показалось, нависала эта стена.

Перед ним, прямая как стрела, убегала аллея с фосфорицирующей скульптурой. Луна спряталась за облака и мрак подобрался ближе. Павел почти бежал мимо протягивающих руки скульптур. Его каблуки дробно пробили по дереву подвесного моста. Стража взяла «на краул» и Павел был в замке. Здесь он успокоился и по освещенной свечами лестнице прошел к себе в кабинет. Он перебрал бумаги, ждавшие государственных дел и отправился спать. Но не спалось. Он долго прохаживался, пока не услышал шаги и шум голосов. «Заговорщики», — мелькнула мысль. Он хотел позвать стражу, но было поздно, шаги раздались совсем близко. Обернувшись, он увидел камин, и не задумываясь прыгнул туда за экран, в черное от сажи сопло камина, «Россия, — думал он, — Россия...»

В комнате раздавались шаги и звуки отодвигаемой мебели. Потом кто-то крикнул: «Вот он!»

...Мертвый Павел лежал посреди комнаты в просторах необъятной России.

1969 г.

СТРАХ СВОЙ

Ветер то крутил снег на тротуарах вокруг урн, то выхватывал его из-под ног прохожих и гнал, по ставшей сразу горбатой мостовой, к широкой площади с памятником в центре. Туда же стремилась и эта, некогда столичного города улица, напоминавшая проезжую ... по сторонам.

За ней стояли нахохлившиеся и поникшие здания учреждений. Свет в окнах не горел, и они казались пустынными и заброшенными.

Дорога, дома качались и плавали в тусклом свете фонарей, ветер желчно хотел погасить. Он проносился мимо, обдавал их веером снега и касался губами. Но фонари устало с кем-то переругиваясь начинали вдруг отчаянно мигать и корчиться.

Молодой человек, ежась под воротником пальто, шел к площади. «Гиблое место», — подумал он, глядя вокруг себя. Ему стало тревожно и страшно.

Началось это утром, когда, вздрогнув, забился телефон. Он снял трубку и услышал приглушенный голос. Обрадовался, разобрав, кто говорит и назначил встречу вечером в семь часов.

Вместе с радостным удивлением появилась и тревога. Она запульсировала внутри: «Швед, из буржуазной страны. Как знать, размышлял он, — разное бывает и было». Он представил этого шведа — Хорна с младенчески ясным, словно умытым из садовой лейки лицом, все стало просто.

Улица была пуста: всех загнала непогода, а те немногие, что не сидели дома, подняв воротники и смяв лица, словно обрывки старой газеты, проносились мимо.

Он шел, заглядывая в подворотни с бесконечными туннелями дворов... громадные трубы... шпионов.

Перед чем была эта тревога он не знал. Но это «нечто» было. Оно было здесь и протянуло навстречу ему темные дула окон, заряженные тишиной.

Дальше идти не хотелось, но ветер уныло завывал сзади, озлобленно толкая в бока и шею. И он продолжал шагать, чтобы не видели, что ему страшно.

А страх медленно подходил к нему, его руки медленно поползли по телу перехлестывая бедра, плечи, грудь. Они сдавили сердце и он увидел клюв, жадно тянувшийся к его груди.

«Нет, — закричал он, — нет. Что я вам сделал?»

«Ты идешь к иностранцу. И вообще...»

«Что «вообще»? Что «вообще»? Ну, что «вообще»-то?»

«Из буржуазной страны. Не рекомендуется.»

«Не рекомендуется? Что не рекомендуется? Что не рекомендуется?»

«Не рекомендуется!»

Страх сузил улицу, встал за стеклами темных окон. Улица заканчивалась большим квадратным окном, по морозной глади бегал ветер. Над нею было черное небо ... огромный кто-то пробежал по этой выгнутой чаше, растоптав и изломав там все.

Эхо металось от окна к окну.

Он не повернул назад, не отказался от этой встречи. Он не знал почему нельзя встречаться с иностранцами, но он был в этом уверен. Он не знал, что рекомендуется и что не рекомендуется. И кто и кому рекомендует и не рекомендует. Кто-то сильной рукой поднял его за воротник и влечет, а он только бессильно дергает ногами, чиркая носками ботинок об асфальт. И эта рука в любую минуту может вытряхнуть его из пальто, нижнего белья, брюк.
Вытряхнуть и бросить на асфальт.