ВАЛЕРИЙ ПЕТРОВИЧ
Его, Валерия Петровича, перестройка,
в отличие от населения айсберга, стронулась туманней и неопределённей,
поздней осенью, когда он, купив три бутылки водки, выпил их и, рухнув
на лестничной площадке, ударил затылок, скатился по ступеням, выронил
из кармана кожаный бумажник и визитную карточку. На ней было написано
— свободен.
Одна из дверей на лестничной площадке
боязливо отворилась, маленькая старушка выглянула наружу, зашарила
выцветшими, обелёнными глазами по сторонам и, уткнувшись взглядом
в Валерия Петровича, затаилась.
«У, сволочь, — и она помолчала, — напился
снова», — процедила старуха, захлопывая дверь, щёлкая замками.
За дверью послышались шелестящие шаги,
и потом в телефон длинная и долгая брань. Затем телефонную трубку
бросили, и за дверью кто-то заплакал.
Валерий Петрович, упав и ударив затылок,
пробил дырку в нём, и розовый мозг вышел из-под крыши и через рваные
края отверстия увидел твердь, голубой озон, проспект и Раю, которую
Валерий Петрович не видел уже после своего детства лет пятьдесят,
Она грустно сидела на завалинке своего
подбоченившегося домика и неподвижно и долго смотрела мимо
него, мимо другой стороны улицы, сквозь кроны деревьев, над бегущими
низко пред горизонтом пологими, палевыми и, как ему тогда казалось,
нежными, живыми боками невысоких предгорий Уральских гор.
Немецкие самолёты туда не долетали,
и дома кренились только от вековой старости и времени не жалеющих
их морщинистых лиц.
Валерий Петрович шевельнулся, вытянул
ноги, опёршись о стену, приподнялся, открыв глаза, погружаясь в
окутывающее его розовое облако, и затрясся тем ледяным ознобом.
Добравшись до своей квартиры он, качаясь,
припал к крану, холодной водой смыл кровь.
Увидев пробку от шампанского, заткнул
ею дырку в затылке, острым ножом аккуратно подрезал у неё бока,
чтобы пробка была вровень с краями отверстия, пригладил волосы и
лёг спать.
Всю ночь его трепало, переворачивало
и похлопывало по перебитому плечу, но розовое облако не уходило,
и Валерий Петрович втягивал его аромат, сырость и старался погладить
его рукой.
Утром тело болело, но в голове было
светло и спокойно.
«Опять эта бабушка кричала и плакала
на лестнице», — проговорил Валерий Петрович, пытаясь понять старушку,
всегда молчаливую, быстро и неприязненно шагающую мимо него при
редких, раз в году, встречах.
На этой лестнице все всегда торопливо
проходили мимо друг друга и только выйдя во двор немного успокаивались,
и ветер, круживший по двору, гнал их вместе с листьями или снегом
в угол двора, где была арка, и выталкивал на улицу.
На улице шёл уже народ, не принадлежащий
ни к дому, ни к лестнице, независимо спешащий или прогуливающийся.
Ветер подхватывал и их и гнал вместе
в конец улицы, через большой мост, по перерытым переулкам к центру,
к реке, где праздновался день начала каменения города.
Там ветер уже серебрил воду на реке
и круто нёс воздушные шары к заливу.
В одной из корзин, сжавшись от страха
и холода, болтались парикмахер из Венеции и пивной бармен из Франкфурта
на Майне.
Капитан корабля, шотландец, тёр ладонью
свой стеклянный глаз. Шотландец был опытный пилот, но всё же с тревогой
косил другим глазом в сторону залива, бурого, вздрагивающего, словно
массивная наковальня после налетевшей плюхи.
Бармен с детства боялся высоты и теперь,
вцепившись руками в корзину и несколько подогнув колена, чтобы не
так сильно высовываться, он стеклянными, напряжёнными глазами вглядывался
вниз.
Парикмахер же беспокойно ёрзал по поручню
корзины руками и кляцал ресницами.
Валерий Петрович встал с постели. На
работу не надо было идти, он делал её дома, хотя сейчас он уже полтора
года только болел и томился, с тех пор как стали переворачиваться
над городом и падать в залив, плавая там грязными комьями ваты,
чайки.
Гонимый ветром, Валерий Петрович, спотыкаясь,
в размахивающем полами пальто, задрав голову и скалясь, то ли подставляясь
жёсткому ветру, то ли гримасничая от вчерашней боли, вытанцовывая,
увлекался к заливу.
Валерий Петрович видел большие шары,
качающиеся между ним и бурым облаком, и выпученные глаза бледного
человека, подающего ему непонятные знаки закостенелой рукой в жёлтой
перчатке, человека, свисающего по пояс из подёргивающейся корзины.
«Что, что?» — стал кричать Валерий
Петрович, хотя до корзины было метров пятьсот, но этого человека
в криво застёгнутом пиджаке с оторванным воротником рубашки Валерий
Петрович видел почему-то отчётливо, как-бы рядом.
А метрах в ста ниже ветер крутил и швырял
сорванную с этого человека шляпу.
«Я подберу», — и Валерий Петрович побежал
вкривь по пустырю, прежде вынесенный ветром из города на край, к
заливу, к низкому берегу, и вот по пустырю после города побежал
он за шляпой к заливу.
Но ветер крутил, крутил шляпу, подбрасывал
её и вдруг резко швырнул в коричневую квашню залива, где плавали
бурые комья ваты, бывшие чайки.
— Шляпу, шляпу, — кричал Валерий Петрович.
Но ветер вдруг совершенно переменился.
С той же силой он задул со стороны залива, ударив в грудь Валерия
Петровича, от чего Валерий Петрович остановился и попятился назад
к городу. Шары развернулись и поплыли обратно.
Валерий Петрович нагнулся, подогнул
ноги, присел, а потом и лёг на землю на живот и грудь, подложив
ладони под лоб, закрывая глаза и теряя сознание. Пробка от долгого
бега, крика и напряжения мысли вылетела из затылка, и тёплая, розовая
струйка крови медленно пробилась ему под рубашку.
Земля пахла тёплым домом, подгоревшей
в печи лепёшкой и нежным, сладким молоком, которое он пил давно
ушедшими младенческими вечерами в мягкой, уютной своей постели.
И закачалось всё, теряя чёткость и растворяясь
в пространстве, всё — дом в детстве, шары, шляпа.
«Уф», — сказал шотландец, — «едем обратно».
Простонав, пивной бармен из Франкфурта на Майне перепрыгнул на противоположную
сторону корзины, всё также с ужасом глядя в сторону залива, и задом
медленно въезжал в город.
«Уф», — снова пыхнул шотландец, вталкивая
себе под язык крепкую пайку табаку и крича в рацию: «Ужасный ветра.
Мы поехал обрат-но, в гостиница».
Высадившаяся на берег команда шестивёсельного
ялика наткнулась на Валерия Петровича и отвезла его в морг — ибо
он был мёртв.
«Земля, земля», — кричали на ялике и
нашли мертвеца.
Медно трепетали якоря на лентах бескозырок,
и в открытую дверь морга залетал ветер. Мертвецы беспечно лежали
на своих местах.
В угол, где было два свободных топчана,
матросы положили Валерия Петровича и кучкой, раскоординированно,
чиркая друг друга краями погонов, они двинулись к двери.
«Слава русскому флоту», — закричал вдруг
рыжий матрос и подбросил вверх бескозырку. Взлетев к потолку, она
зацепилась лентами, повисла на лампе, и жёлтый свет лампочки моргал
за качающейся сковородой бескозырки.
Остальные, сжимая глаза до синеющей
стали, гнались к двери и, споткнувшись пару раз о порог, выпали
во двор, но поднявшись, бодро зацокали об асфальт подковами каблуков,
кривыми улицами втекая в казарму.
Рыжий матрос нашёл их уже в экипаже.
Попив чаю, они чистили ружья. Карабины жутко поблёскивали вороным
отливом стволов, шомпола свистели и масло плавно текло по дереву
логи и металлу оружия.
Ладони у матросов были натружены и покрыты
волдырями от многодневного перехода. Шомпола вырывались, матросы
ругались и морщились.
Рыжий, догоняя свою команду, всё думал,
зачем он закричал в морге. Ведь всё же в морге, чужие люди лежат,
несчастные, а он вздумал кричать. Рыжий шёл, краснел, пыхтел, оправдывался,
а потом подумал: «Русский флот непобедим. Он вечен. Он не умрёт».
И с этим просвлетвлённым и торжественным
чувством он вошёл в экипаж, прошёл в оружейную, где его друзья уже
начали складывать оружие, схватил карабин и скриком: «Вечен он,
вечен», высунув руку в окно, спустил крючок. Раздался выстрел. Все
замерли, и только вперёдсмотрящий с ялика продолжал шомполом насиловать
ствол карабина.
Шотландец почуял неладное. Пуля, пробив
шар, на вылете попала в связку крепления строп к оболочке шара,
подсекла сразу шесть строп, опрокинула корзину. Та, повиснув только
на одной своей стороне, раскачивалась и кружилась. Шар свистя,
испуская смрад из своих боков, ринулся на город.
Пивной бармен, уже ничего не соображая,
блевал в парализованной корзине, шотландец прикрыл живой глаз и
выпятил стеклянный. Полыхающее зарево заката аспидно взрывалось
у него в глазу багрово-красным.
Толпа, лякующая внизу, орала: «Подаёт
сигналы, подаёт сигналы лазером. И маневрирует».
Шар, рыча и рыгая, устремлялся вниз,
раскачиваясь и виляя. Пространство накренилось и сузилось.
«Японский мама», — кричал шотландец.
Одна из строп резанула его по лицу, и кровь заливала рубашку.
Крепко держась одной рукой за обивку
корзины, другой он поправлял юбку из мягкой крашеной шерсти, купленной
им в Барселоне три года назад, когда, накурившись марихуаны, он
сел на параход и вместо Лондона попал в Барселону. Купив себе юбку
и бутылку виски, он послал телеграмму домой: «Я обнаружил себя в
Барселоне».
За ним в Барселону приехал его племянник
и двоюродный дядя. Они долго бранили его и призывали остепениться.
«Джентельмены Лондона вас не поймут»,
— вскричали они вместе и разом после своей экспансивной речи.
Капитан же, допивая свой виски, только
жмурился.
Шар, зацепившись за угол крыши, гулко
ухнув, таранил корзиной стену дома. Два окна были разбиты и высажена
балконная дверь.
Капитан разбил себе ногу, пивной бармен
застрял в прутьях корзины, а парикмахер из Венеции выпал из корзины
и разбился на тротуаре.
Услышав адские крики и грохот, дядя
Ваня обернулся к балкону. Балконная дверь уже лежала у него на полу,
а мелко разбитое стекло ручьями врывалось под диван и кружилось
вокруг стола.
Поражённый, дядя Ваня отставил от себя
чашку с чаем на фарфоровом блюдце и одел очки.
Через проём двери он увидел сплетённый
из прутьев, раскачивающийся на стропах большой короб, похожий на
курятник, и феерический глаз над всем этим, изрыгающий багровый
закат.
И только потом дядя Ваня, уже рассмотрел
кровавую кожу с всаженной в неё чёрной, массивной трубкой, из которой
мирно источался ароматный дым.
«Вот это табак», — меняя испуг и недоумение
на уважение, успокаивался и начинал снова впадать в ужас дядя Ваня.
Теперь он рассмотрел и другого человека,
туго вплетённого в стенку короба и услышал снизу голоса: «Убили,
убили».
«Нюра, — закричал он, обращаясь в другую
сторону к открытой двери из комнаты в коридор, — подай костыль».
Воя и причитая, жена сунула ему костыль.
Опёршись, дядя Ваня шагнул от стола, всё не понимая, что же случилось,
и что это за кровавая рожа и зачем выбили стёкла. Почему кричат.
Выйдя с опаской на балкон, он увлдел
большие шары, застрявшие в небе, феерические вспышки салюта, рыгающего
человека в решётке корзины, кровавую рожу в шотландской юбке, пыхающую
хорошим табаком, и голоса снизу: «Убили, убили».
«Господи, Царица Небесная», — вопила
жена. Глянув наверх, дядя Ваня сразу всё понял.
«Сейчас. Я помогу, сейчас, сейчас. Хватай
костыль, сынок», — стал кричать он шотландцу...
Корзина болталась в полутора метрах
от балкона, и шотландцу удалось вцепиться в костыль.
Упёршись в пол ногой, дядя Ваня тянул
к себе костыль вместе с шотландцем и его курятником. Нога дяди Вани
не выдержала, и он рухнул на руки подоспевшей жены.
Потом вдвоём они подтянули корзину.
«Японский мама», — отдувался шотландец.
Ему удалось выбраться из корзины на
балкон и в залитой кровью рубашке, припадая на разбитую ногу, поправив
ладонью стеклянный глаз, он закружил по комнате.
Потом он остановился в раздумье, повернулся
к дяде Ване и, нежно созерцая живым глазом, произнёс: «Урус хорош,
— и подняв большой палец, добавил — перестройка».
Увидев его оттопыренный палец, дядя
Ваня шепнул жене: «Хочет выпить».
Попив вина и водки, потом они все вместе,
взяв пилу, освободили бармена.
Бармен яростно вращал головой и продолжал
всё также ничего не понимать.
Часа через два он всё же пришёл в себя
и хриплым голосом сказал: «Много пива?»
На следующий день половина комнаты дяди
Вани была заставлена ящиками пива, и в букете роз дядя Ваня нашёл
адрес. Там было написано: «Франкфурт на Майне, Пивной бармен говорит
алло».
Парикмахер же из Венеции лежал в морге
и его криво откинутая рука касалась бока Валерия Петровича.
Валерий Петрович приютился на боку, а его дыра в затылке была уже
зацементирована белым алебастром, ярко сияющем в царстве пропадшей
надежды.
Валерий Петрович очнулся от того, что
кто-то скрёб его бок. Открыв глаза и повернувшись, он увидел рядом
с собой иностранца и много других, простодушно лежащих вокруг.
Было холодно и подслеповато светил под
потолком фонарь.
«Закройте форточку», — закричал Валерий
Петрович, чувствуя, что каченеет.
«Спагетти», — прошептал по-английски
парикмахер.
«Здесь все голые», — закричал Валерий
Петрович, разглядев, что все вокруг него были без одежды, и увидев
привязанную к ноге бирку с номером, догадался, где он. Валерий Петрович
испугался, а потом обрадовался и с криком «жив, жив» бросился на
итальянца.
«Большой полёт, большой полёт», — шептал
тот в забытьи.
Дверь морга отворилась, и визжа и ругаясь
туда вбежали три санитара с дубинами в руках и мистическим страхом
в глазах. Резко запахло водкой.
Валерий Петрович, припав на одно колено,
размахивая чашкой с алебастром над головой и повернувшись к санитарам,
кричал: «Свои, свои!»
«Ложись, сволочь», — заорали санитары
и в ужасе бросились из морга.
«Милиция, милиция,» — закричали они
во дворе, потом, успокоившись несколько, просунув головы в дверь,
долго и испытующе смотрели на Валерия Петровича.
«Этот наш,» — сказал один санитар. «А
тот рядом — иностранец,» — добавил другой.
Решили вызвать врача. Тот невозмутимо
вошёл в морг, достал ваты из кармана халата, тщательно вытер руки
ватой, натянул резиновые перчатки, взял металлический мотолок и,
размахнувшись, шарахнул Валерия Петровича по голове. Тот взревел
и дёрнулся.
«Этого можно отпустить,» — бросил доктор
санитарам, кивнув на Валерия Петровича.
«А того?»
Доктор задумался. «Этот — иностранец,
как бы чего не вышло. Да уж ладно, пусть идёт».
Закат уже опадал. Ещё внизу он был красный,
выше чуть процеживал жёлтым, а ещё выше пропадал густосиним и фиолетовым.
Обнявшись, голые, с привязанными бирками,
возвращались из смерти Валерий Петрович и парикмахер. В переулке
кто-то запустил в них с верхнего этажа бутылку, и она, просвистев
рядом, с грохотом разбилась о бетонную урну.
«Распустили народ», — проворчал кто-то
рядом. «И раздели», — добавил другой.
Итальянское консульство на театральной
площади давно разыскивало парикмахера.
Впереди на своём шевроле гнал вице-архивист
консульства, потом городская машина скорой помощи, и два грузовика
с ОМОНом завершали экспедицию.
На месте падения шара кроме большой
лужи крови и клока чёрных волос ничего не было.
В морге ОМОН долго пытал санитаров и
доктора. Нашли кой-какую одежду веницианца, но незначительную часть
её. Доктор только бурчал: «Я же говорил».
Когда экспедиция уехала, санитары были
связаны и лежали на топчанах рядом с беспечными, доктор исчез, а
в его кабинете в кресле, прислонившись затылком к стене, зажав между
колен телефонную трубку, скорчился мертвец.
Телефон то и дело позванивал.
Кружа по городу, на углу Невского и
канала Грибоедова, у бывшего ресторана «Чайка», экспедиция наткнулась
на двух голых людей.
Один из них, венецианец, высаживал дверь
бывшего ресторана и требовал скатерть.
Побагровевший немец за дверью, ибо это
было уже другое заведение, а не ресторан «Чайка», и здесь немец,
но уже совершенно другой немец, а не тот пивной бармен из Франкфурта
на Майне, торговал пивом.
«Только валют. Голый русский не обслуживайт»,
— кричал в дырку хозяин.
«Мы не голые, мы из смерти возвращаемся»,
— объявил Валерий Петрович.
«Вы умирайт, а я вас кушайт», — но немцу
не дали договорить.
Вице-архивист на своём лакированном
шевроле вылетел на тротуар и бампером раскурочил дверь.
Немец, Валерий Петрович и парикмахер
упали и покатились вниз по короткой лестнице и вывалились в холл.
Шикарные девицы в креслах с длинными
и тонкими, как спагетти, сигаретами взвизгнули, но потом с интересом
стали смотреть на посетителей. Такая оригинальность их появления
пахла большими деньгами. И только Катька, разглядев бирки родного
морга, хмыкнула и языком провела по чужому золотому зубу, поселившемуся
у неё во рту.
«Руки-ноги целы,» — крича, вопрошал
вбежавший архивист.
«И зубы целы. Они у нас там лимонились
часа только два, поросятушки,» — про себя подумала Катька, поднялась
и прошла в зал к столику с белоснежной, накрахмаленной скатертью,
сервированному серебром, заливной осетриной, хрусталём и шампанским.
Валерия Петровича и парикмахера из Венеции
обмыли, обтёрли, пересыпали стрептоцитом и облачили в поварскую
одежду с высокими накрахмаленными колпаками. Другой одежды в заведении
не нашлось.
В белых балахонах с синяками под глазами
и багровыми разливами на щеках Валерий Петрович и венецианец ковыляли
через холл в сопровождении вице-архивиста.
Девицы, расставив колени, наблюдали,
как утекают зелёненькие, их СКВ, их валюта в широких белых штанах.
Венецианец пригласил отужинать Валерия
Петровича в консульство, и там, налившись киянти, они громко смеялись
и что-то друг другу показывали на пальцах.
На следующий день под присмотром шотландца
шары сложили и погрузили в машины.
Рыжий матрос просидел на гауптвахте
пятнадцать суток и хорошо ещё, что никто не знал, что он прострелил
шар.
Дядя Ваня, напившись пива, выронил свой
костыль на улицу и, теперь кричал прохожим, но те проходили мимо.
Вернувшись в Венецию, парикмахер нещадно
ругался и, показывая клок чёрных волос, добавлял по-русски: «Перехамка».
Валерий Петрович, опомнившись, всё вскрикивал
по ночам и говорил соседям: «Надо работать».
А брошенный шар, зацепившийся за угол
дома, через несколько дней мальчиши подожгли, и, сильно надымив,
он развалился на лохмотья, и ветер унёс их и бросил в залив.
|