ПЯТИУГОЛЬНЫЙ ГРЕХ 
РЕКА ОККЕРВИЛЬ
|
|
|
РАССКАЗЫ О САШКЕ
САШКА
Cашка родился 29 мая. Или 30-го.Точную дату его рождения
не знал никто, даже родители. Они всегда ее путали. Вот и Сашка
тоже точно не знал, когда родился. В общем-то, ему было все равно
— он жил себе и жил, пока жилось. Пока не умер совсем молодым, к
удивлению многих. Он бы тоже, наверное, удивился — если бы не умер
неожиданно, так и не узнав точную дату своего рождения.
|
 |
|
|
ВОЛОДЯ
Наступило лето, холодное и мокрое. Мало даже на лето
похожее. Но выбирать, как всегда, не приходилось. Никто и не выбирал.
Володя тоже не выбирал. Совсем недавно, в конце мая, умер его брат
Сашка. Причина его смерти была никому неизвестна. Володя не понимал,
что с Сашкой случилось. Но он, тем не менее, часто думал о том,
что такое холодное лето точно не понравилось бы Сашке. Который умер
недавно совсем молодым.
|
|
|
|
МОЛЧАНИЕ ТАТЬЯНЫ-МАРИНЫ
Отчего же умер Сашка? Этого никто не знал. Высказывались
различные гипотезы: грипп, катаральная инфлуэнца и даже древняя
болезнь Кильдеева. Но это были всего лишь предположения, точная
же причина сашкиной смерти оставалась никому неизвестной. Володя
постепенно погрузился в сонное полубезразличие: как в детстве, на
рыбалке, когда быстро пролетало время утреннего клева, но полные
окуни, и нервная плотва, и суетливые, циничные ерши так и не появлялись,
предпочитая заниматься другими делами. Иногда Володе казалось, что
Татьяна-Марина, его жена, знает что-то про причину Сашкиной смерти.
Однако Татьяна-Марина молчала. Она вообще не любила разговаривать.
Иногда целыми месяцами не произносила ни слова. Петр Семенович-Сергеевич,
отец-отчим Татьяны-Марины, считал, что склонность к молчанию проявилась
у нее давно, стала потребностью в детстве. Когда они еще жили на
Севере. Пытаясь разобраться в этом, Володя поехал на Север. Он довольно
долго там находился, года два или три с половиной. Нет, ничего не
смог выяснить. Вернулся. Татьяна-Марина по-прежнему подолгу молчала.
|
|
|
|
УВОЛЬНЕНИЕ
Петр Семенович-Сергеевич был отчимом Татьяны-Марины,
и в тоже время ее отцом. Ощущая явную противоречивость ситуации,
он с фатальным упорством ничего не предпринимал. Не хотелось, да
и некогда было. Работа отнимала много времени; иногда он даже не
успевал с утра помыться, поесть, сходить в туалет. Часами сидел
потом голодный, грязный, изнуряемый естественными потребностями.
Работе это не мешало. Так продолжалось до той поры, пока не позвонили
из Москвы и не сообщили, что он уволен. Петр Семенович-Сергеевич
обрадовался, ведь ему давно уже надоела зависимость от розовощеких
столичных чиновников, которых он никогда и не видел. Он снял пиджак.
Развязал тугой узел старого итальянского галстука. Решил, наконец,
разобраться, кем же он приходится Татьяне-Марине. Есть ему ничуть
не хотелось.
|
|
|
|
СОН ВОЛОДИ
Однажды Володе приснился Сашка, его брат. Поскольку
это был сон, то Володя не удивился, увидев Сашку, который недавно,
в конце мая, умер совсем молодым. Володя, несмотря на сон, понимал,
что Сашка умер. В тоже время он понимал, что это сон. Но все-таки
спросил у Сашки, отчего же тот умер. Сашка что-то пробурчал. Так
невнятно, что Володя не разобрал ни слова. Володя повторил свой
вопрос. Сашка продолжал бурчать. Володя стал ругаться и кричать
на Сашку, чтобы тот отвечал более разборчиво; как старший брат,
он нередко покрикивал на Сашку. Пока тот был жив и еще не умер совсем
молодым. Живой Сашка часто говорил неразборчиво, после смерти дикция
у него не стала лучше. Даже в Володином сне.
Володя продолжал спрашивать у Сашки отчего же он умер, ругался и
кричал на него. Тот бормотал что-то в ответ. Потом Володя проснулся.
Сашки не было. Володя негромко рассказал про сон Татьяне-Марине,
жене своей. Она молчала. Видимо, спала. Хотя она почти всегда молчала,
не только когда спала. Потом Володя понял:Татьяны-Марины рядом нет.
Он повернулся, пошарил рукой, заглянул под одеяло… Да, Татьяны-Марины
не было. Володя вспомнил, что Татьяна-Марина осталась дома, а он
поехал на Север. Что бы разобраться — чтобы врубиться — чтобы въехать
— чтобы вникнуть, почему же у нее еще в детстве, когда она жила
на Севере, проявилась склонность к молчанию, ставшая потом постоянной
потребностью. Прошло два или три года. Володя так ни в чем и не
разобрался. Только спать ему еще хотелось и он снова заснул. На
этот раз не увидел во сне своего брата Сашку. Который недавно умер
совсем молодым.
|
|
|
|
НА БЕРЕГУ РЕКИ
Володя стоял на берегу реки. Он не помнил, как называется
эта река, забыл Володя ее имя. Или и не знал никогда. Бывать же
здесь почему-то любил. Тем более, что от его дома было недалеко
совсем, не больше трех — четырех — девяти — пятнадцати с половиной
километров. Отчего ему так нравилось здесь бывать, Володя не понимал:
плавать он почти не умел, загорать не любил, рыбу ловить боялся.
Да — yes — ok, Володя мог, конечно, если уж очень приспичит, пробарахтаться
вдоль берега. И даже реку переплыть, как однажды у него случайно
получилось.Только на другом берегу ему не понравилось. Люди там
были недружелюбные, подозрительные, и когда Володя оказался на берегу
другом, они сразу же стали делать ему разные мерзкие гадости. Пришлось
в темпе, не раздеваясь, плыть назад.
Сашка, его брат, услышав Володин рассказ, не удивился
ничуть.
— Они там все злые и завистливые, — сказал Сашка, — Всегда такие
были. И будут.
Володя был поражен и даже шокирован. Оказывается, Сашка, младший
его брат, уже успел побывать на том берегу!
— А ты-то когда там был ? — недовольно спросил он.
Сашка вздохнул, растерянно взглянул на Володю и развел руками. Володя
хотел сказать Сашке, что незачем ему таскаться на тот берег, что
никто и никогда — ни он сам, ни мать, ни отец, ни бабушка, ни ее
молодой муж, одноглазый джазовый барабанщик — не советовал Сашке
появляться на том берегу. Что это вообще не принято в их древнем
и славном, в их старинном и знаменитом, в их легендарном и прославленном
роду. Но Володя ничего не сказал Сашке. В тот день они вообще больше
не разговаривали. Вскоре Сашка умер. Умер в конце мая, совсем молодым.
Тем не менее, Володе все равно ходил на берег реки. Хотя не знал,
как она называется. Иногда ему вновь хотелось переплыть на другой
берег. Да, Володя почти не умел плавать, — и все-таки чувствовал,
что сможет, наверняка сможет опять это сделать, что у него хватит
сил. Конечно, Сашка был прав, когда говорил ему, что они все там,
на другом берегу, злые и завистливые. Володя сам успел это понять
в тот раз, когда случайно переплыл реку и оказался среди недружелюбных
людей, делавших ему разные гадости. Интересно, черт возьми, откуда
же все-таки Сашка знал, что они, на том берегу, всегда были такими
злыми и такими завистливыми?
Ему кто-то рассказал?
Он читал об этом?
Успел побывать на другом берегу не один раз?
Только теперь этого не выяснить. Не было больше Сашки. Который умер
в конце мая, умер совсем молодым.
Володя стоял на берегу реки. Да, ему здесь все-таки
нравилось. Неподалеку от него то ли ловили рыбу, то ли плясали,
незнакомые ему рыбаки. Что-то мешало им жить нормально. Володя не
стал уточнять, что именно. Это совершенно его не интересовало.
|
|
|
|
РЕВНОСТЬ
В второй половине августа Володя несколько раз ощутил
прилив острой ревности.
Противное и отвратительное чувство сильно мешало ему заниматься
его обычными, традиционными, в меру бессмысленными делами. Ревновал
же он не какую-нибудь модную, общедоступную красотку в истертом
до дыр декольте, ритмично и якобы непринужденно покачивающую горячими
бедрами в общественном транспорте типа метро или трамвай. Свою жену
Татьяну-Марину он ревновал, большую часть времени пребывающую в
тотально-локальном молчании. Больше всего его раздражало, что ревновал
он ее, Татьяну — Марину, не к кому-либо из незнакомых усатых адептов
спонтанного секса, а к своему брату Сашке. Который недавно умер
совсем молодым. Если бы Сашка не умер, то Володина ревность могла
бы не проявиться. Или она все равно, наверное, проявилась бы, но
не в такой остро-изнурительной форме; Володя стал ревновать Татьяну-Марину
не только днем, утром или ранним вечером, а и по ночам, причем нередко
во время сна.
Он стал хуже спать. Вставал утром около половины шестого. Тоскливо
курил натощак на кухне, терзаясь догадками и подозрениями. Иногда
ему даже казалось: нет, умер не Сашка, а он сам. Тогда как Татьяна-Марина,
молчаливая длинноволосая Татьяна-Марина, весело и без умолку болтает
с Сашкой. Они вместе смеются над ним. Пьют, дурашливо хихикая, дешевый
цейлонский — индийский — японский — воробьиный — корейский — слоновий
— африканский чай. Потом с дикой, нечеловеческой, коровьей яростью
подолгу занимаются любовью; прямо на грязном полу, в прихожей, под
его портретом в траурной рамке, сделанной из первосортного эстонского
алюминия.
Татьяна-Марина и не думает молчать. Она бесстыдно кричит все громче
и громче, верещит, рычит, ухает, стонет, вопит, визжит, скрипит,
воет, подвывает пронзительно. Сладострастно закручивает Сашку острыми,
дрожащими, темно — желтыми каменистыми волосами; точно также, кстати,
поступали со своими слугами-барабанщиками пожилые и частично обмороженные
сирены, совсем недавно, лет шесть — двенадцать — двадцать назад,
обнаруженные заблудившимися чилийскими геологами в дремучей южной
части Баренцова моря. Правда, у этих необычайно холодных сирен волосы
были другого цвета, более светлые, стеклянные и не такие острые.
После подобных эмоциональных встрясок, властно выползающих
из сбитого с толку и напрочь замороченного подсознания, Володя с
трудом приходил в себя. Однажды утром, без четверти шесть, ему привиделось,
как Сашка рассказывает Татьяне-Марине, что его брат Володя умер
совсем молодым. Самое же, мол, удивительное, — тут Сашка в Володином
полусне многозначительно поднимал указательный палец кверху, и поглядывал
на грязный потолок, — причина его смерти совершенно никому неизвестна.
А Татьяна-Марина, Володина жена Татьяна-Марина, смотрела на Сашку
широко открытыми, доверчивыми и сияющими глазами, хотя на самом-то
деле она, будучи Володиной женой около шести неполных лет, знала
лучше многих, что умер не Володя, а Сашка, причем умер совсем молодым.
Володя почти перестал адекватно воспринимать реальное положение
дел. Как тут же еще и Петр Семенович-Сергеевич, отчим и отец Татьяны-Марины
сообщил ему, что ее тотальное молчание является следствием старой
любовной драмы, которую ей пришлось пережить до отъезда их семьи
на Север, когда в девятом классе «Б», в котором она чему-то училась,
умер от карской пневмонии один одноклассник. Которого вроде как
звали Сашкой…. Татьяна-Марина якобы была в него влюблена, и его
скоропостижная, никем не запланированная кончина, сильно подействовала
на хрупкую девичью психику.
— Ну уж не знаю, Петр Семенович, что там было в вашем
девятом «Б» классе, — сердито сказал Володя.– Но вы точно что-то
путаете. Сашкой звали и моего брата, который умер совсем молодым.
И на портрете в прихожей должна быть не моя фотография, а Сашкина.
- Может быть, и так. Спорить не буду, — Петр Семенович-Сергеевич
покачал кривой, обезображенной головой. — Может быть, и так.
Володя вскоре после этого невкусного разговора ушел,
только домой идти ему совсем не хотелось. Он боялся. Боялся, что
когда откроет дверь в свою квартиру, то увидит как Татьяна —Марина
с коровьей яростью занимается любовью на грязном полу в прихожей
с его братом Сашкой. Который на самом-то деле недавно умер совсем
молодым.
|
|
|
|
CНЫ И ДЕЛА
Володе редко снились сны. Раз в два-три года, не чаще.
Зато в последнее время, вскоре после того как его брат Сашка умер
совсем молодым, сны стали приходить к Володе регулярно. Сны свои
Володя обычно не помнил.У него и без того хватало дел, выше крыши
у него было разных самых дел.Правда, иногда ему казалось, что он
сны не помнит не из-за того, что у него до хрена самых разных дел,
а по какой-то другой причине. Скорее всего, так оно и было. Только
причину эту Володя не знал.
Иногда ему хотелось запомнить и даже записать какой-нибудь из своих
снов. Он купил толстый венгерский блокнот и красивый испанский фламастер.
А потом и маленький, крошечный японский диктофончик, который гремучей
булавкой прикрепил к одеялу, мало ли — подумал однажды Володя в
начале ноября, — вдруг как не захочется пост — утром или ночью глубинной,
часа в три, в четыре, или в четыре двадцать семь ( невозможно ведь
точно предугадать, когда именно приснится сон!) прикасаться испанским
красивым к венгерскому толстому ? Вот тут-то забавная дальневосточная
игрушка как раз и пригодится…
Но из-за диктофона вот что однажды приключилось: Татьяна-Марина,
Володина жена, известная своим тотальным молчанием, причем даже
и за пределами их семьи, увидела прикрепленный к одеялу диктофон
и испугалась. Она решила, что в ним в постель забралось какое-то
неведомое ей крупное насекомое. Володя с трудом успокоил ее. Он
попытался объяснить ей, что диктофон ему нужен, чтобы фиксировать
увиденные сны. Однако Татьяна-Марина никак не могла его понять.
Она и ругалась, и недовольно ворчала, и что-то еще говорила, чем
страшно возбудила Володю, отвыкшего слышать хрипловатый, напоминающий
предвечернее воронье пение, тембр ее голоса. Володя снова объяснил,
для чего же именно ему нужен диктофон. Она все равно его не понимала
и упрямо продолжала говорить разные, не очень уж ласковые слова;
быть может, в другой ситуации Володя был бы не рад ее высказываниям,
ведь в том, что говорила Татьяна-Марина было немало обидного по
отношению к нему, к его изначальной сущности, только сейчас это
не имело значения. Гораздо важнее было, что она вообще хоть что-то
говорила!
Володино возбуждение росло, нарастало, увеличиловалось, усиливалось,
и в результате они с Татьяной-Мариной вскоре, минут через семьдесят
пять, слились в так называемом любовном экстазе. Чего давненько
не случалось. Примерно с тех самых пор, когда Сашка, Володин брат,
умер в конце мая совсем молодым.
Приключившееся понравилось отвыкшему от честного семейного секса
Володе гораздо больше записи и фиксации снов. Ни один из своих снов
он так и не запомнил, так что и записывать в толстый венгерский,
и уж тем более, наговаривать на красивый японский, было нечего.
К тому же сны перестали наносить ему свои непрошенные визиты.
— Что ж, отлично — радовался Володя. — Ведь и без этого
хватает у меня разных дел. До фига у меня самых разных дел.Жалко
вот только, что Сашка умер совсем молодым.
|
|
|
|
ДЕЛЬФИЯ, МЕДСЕСТРА ИЗ БАНКА
Дельфию многое возмущало. Очень многое. В первую очередь,
Сашка. Дельфия, медсестра из банка, немало успела повидать на своем
веку. Что из того, что ее век, по мнению того же Сашки, был не очень
долгим? Нет, слишком коротким он тоже не был!
В тайной глубине души Володя ей нравился больше, чем Сашка. Но Володя
был женат на молчаливой Татьяне-Марине, и это частично препятствовало
становлению — развитию — укреплению — пролонгации — росту — градации
чувства Дельфии по отношению к нему. Смерть же Сашки прицельно выбила
Дельфию из привычной, хорошо и густо унавоженной честным, сухим
трудом жизненной колеи.
— Какого черта! Какого, спрашивается, черта, — нервно думала она,
перевязывая эластичным свинцовым бинтом сломанные за выходные ребра,
берцовые кости и ключицы у сотрудников банка. — Взял и умер без
всякого предупреждения!
И ведь прежде-то не болел никогда! Его мать, Таисья Викторовна,
в свободное от основной работы время лет, примерно, тридцать подряд,
занимающаяся коллекционированием болгарских обоев, сказала ей однажды
по телефону, что в школьном возрасте Сашка никогда не простужался,
не знал, что такое ангина, коклюш или брюшной тиф, и даже жесточайшая
эпидемия старовологодского гриппа, унесшая далеко прочь немало мертвых
жизней, обошла его стороной!
— Да и Володя, конечно, тоже хорош, — Дельфия поставила холодный
льняной компресс, сломавшему на рыбалке ноготь одному из руководителей
банка, и победным финальным глотком опустошила изрядно проржавевшую
банку с модным импортным пивом. — Для чего нужно было ему, Володе,
все время повторять, что Сашка умер совсем молодым? Нет, не
так уж Сашка был и молод!
Словам и мыслям Дельфии, медсестры из банка, можно было верить.
Ведь она столько повидала на своем не очень долгом, и не слишком
коротком веку! Ей казалось, что Сашкина смерть совсем даже не случайна,
что за ней таились злобные происки недобрых желателей. Нет, конечно,
не был, не был он таким уж совсем молодым…
Любила ли она его? Дельфия, медсестре из банка, не смогла
бы на этот вопрос ответить. Володя, который в тайной глубине души
нравился ей больше Сашки, никогда почему-то об этом ее не спрашивал.
Наверное, ему было все равно. Хотя уж кто-кто, а уж он-то распрекрасно
и расчудесно знал, как причудливо и утонченно развивались отношения
между Дельфией, медсестрой из банка и Сашкой. Который, по словам
того же Володи, умер якобы совсем молодым.
Черт-те что! Модное импортное пиво оказалось кислым — горьким —
твердым — жестким — совсем невкусным, и поэтому Дельфию, медсестру
из банка, чуть не вытошнило. Их контакты с Сашкой вписывались в
причудливую номинацию «особстатья»; когда они познакомились на концерте
английской группы The Wall, продолжавшемся 68 часов ( или 45 секунд?
история об этом почему-то до сих пор умалчивает), то он в тот же
вечер совершенно зверски изнасиловал ее в забитом пассажирами трамвае.
Зато потом вел себя сдержанно, корректно и деликатно, провожал от
банка до дому, дарил гвоздики и ландыши, водил в кино на утренние
сеансы.Читал ей по телефону Платонова, Гоголя и Дюрренматта. Руки
целовал сквозь варежки. Слизывал зимой с ее сапог деготь, цинк и
другую гадость. И вдруг — умер! Нет, не был он таким уж молодым,
не был!
Так думала Дельфия. Но никому свои мысли не раскрывала
— не поверяла — не выдавала — не выговаривала, в том числе и Володе.
Ведь она, Дельфия, слава Богу, много чего повидала на своем непонятно
сколько длившемся веку, и прекрасно знала — понимала — считала —
думала, что если Володя, который в самом деле реально нравился ей
в разы больше, чем спонтанно умерший Сашка, зацепится остатками
мозга за какую-нибудь мысль, то уж ни за что и никогда с ней не
расстанется. Также поступал — любил поступать — часто поступал —
всегда поступал и покойный Сашка. Недаром они с Володей были братьями.
|
|
|
|
НАЦИОНАЛЬНЫЕ ПРОБЛЕМЫ
Однажды утром Володя понял, что если бы его брат Сашка
не умер совсем молодым, то его, Володина, жизнь развернулась бы
совсем в другом направлении. Жизнь Сашки тоже имела бы возможность
наклониться в иную сторону, зацепить — как говорят иногда люди,
приобщенные к рок-культуре — другой side. Володя знал, что нравится
Дельфии. Еще он предполагал, правда, в самых общих чертах, относительность
ее жизненных воззрений, по масштабу своих противоречий похожих на
очередную вселенскую катастрофу. Но только все равно не знала Дельфия,
что Сашка, который 29-го или 30-го мая умер совсем молодым, очень
хотел стать нацменом. Вроде тех сильных, низкорослых, черноволосых
людей средних лет, в течении минувшего года умело, старательно и
без спешки разрушавших здание средней школы в соседнем с чем-то
дворе.
Увы, Сашке так и не довелось стать нацменом. И ему, Володе, тоже.
Правда, он и не слишком хотел. Тогда как Дельфия, элегантная и крупная
телом Дельфия, одутловато-изящная медсестра Дельфия из банка, неплохо
известного на среднем Западе своей инвестиционной лояльностью, продолжала
считать будто бы он, Володя, нравится ей больше Сашки. Который умер
совсем молодым.
Как все-таки непросто жить — fuck off! — в гулкой и
просторной стране, где национальные проблемы по-прежнему, как и
восемьсот — девятьсот — двести — сто — пятнадцать лет назад, никак
не могут достичь уровня хотя бы приблизительного светского позитива!
Невозможно однако не добавить к изложенному выше вот что: после
смерти жизнь Сашки, на свой, особенный лад, наклонилась в иную сторону
и вместе с тем вполне зацепила другой side.
|
|
|
|
ЧАЕПИТИЕ
Володя часто думал про своего брата Сашку. Который умер
совсем молодым, Так и не узнав точную дату своего рождения. Володя
не знал, отчего умер Сашка. Никто этого не знал. Даже усталые, вечно
замордованные медики из номерной городской больницы. Но им — то
было все равно, а Володе нет. Иногда ему казалось, что если бы его
брат наверняка знал, когда он точно родился в самом конце мая —
29-го или 30-го или 31-го, то он бы, быть может, и не умер бы так
рано.
Когда Володя поделился своими размышлениями с Петром Семеновичем-Сергеевичем,
то отец и одновременно отчим его, в основном, молчащей жены, ничего
внятного не сказал. Только ограничился, — как обычно, как всегда,
— многозначительным покачиванием своей кривой, обезображенной головы.
Вообще-то Володе изрядно надоели частые родственные визиты Петра
Семеновича-Сергеевича. Которые особенно участились после того, как
тому сообщили из Москвы, что он уволен. Володе не хотелось почему-то
тратить время на изнурительные многочасовые чаепития; Петр Семенович-Сергеевич
умудрялся за полтора — три часа своего пришествия сольно высосать
ничуть не менее двух самоваров. Да еще и постоянно предлагал разделить
с ним компанию. В таких объемах даже самый изысканный, даже самый
твердый, даже самый бретонский чай не был Володе интересен. Но поскольку
тотально молчащая жена Володи Татьяна-Марина за стол не садилась,
и все время суетливо фланировала — перемещалась — передвигалась
— ползала по квартире, вытирая пыль на отсутствующих серванте —
секретере — журнально-газетном столике и этажерке, то Володе поневоле
приходилось брать огонь общения и совместного чаепоглощения с Петром
Семеновичем-Сергеевичем на себя. Его раздражало это. Ему это надоело.
Володе захотелось рассказать Петру Семеновичу-Сергеевичу,
утомительно и однообразно покачивающему своей кривой, обезображенной
головой, что-нибудь несуразное, нелепое, нескладное, абсолютно бессмысленное,
и даже неприличное. Да, он уже готов был поступить именно так. Как
вдруг подумал, что не только Сашка, который недавно умер совсем
молодым, не знал точной даты своего рождения, но что и он, Володя,
тоже точно не знает когда родился! Значит, и он может умереть! Пусть
Володя был постарше Сашки, все равно с ним могло случиться тоже
самое, что и с его братом.
Отчего же их родители не знали точной даты рождения своих сыновей?
Отчего? А?
Петр Семенович-Сергеевич совершенно не представлялся
больше Володе объектом, достойным доверия. Впрочем, так, в сущности,
и прежде было. И уж тем более — теперь. А Петр Семенович-Сергеевич
или если угодно, Петр Сергеевич-Семенович — да и не все ли равно!
— продолжал без устали пить твердый бретонский чай. И покачивал,
покачивал, покачивал своей кривой, обезображенной головой. Кроме
чаепития его ничего — похоже — явно — видимо — очевидно — не интересовало.
День подходил к концу.
Заканчивалось бабье лето.
Rolling Stones выложили в сети новый альбом.
Бретонский чай стал еще более твердым, чем в прошлом году.
Сашка умер совсем молодым.
|
|
|
|
ВОКРУГ МУЗЫКИ
Когда Сашка еще был жив, то однажды, незадолго до того,
как он умер в конце мая совсем молодым, они с Володей решили вдвоем
послушать музыку. Вообще-то и Сашка, и Володя не любили музыку.
То есть, в некоей определенной мере они музыку как бы и любили,
но и не очень-то уж любили они ее. Так довольно часто бывает. Не
только у Сашки с Володей. Некоторые экземпляры из многочисленного
человеческого стада вовсе не знают, любят ли они музыку или нет.
Иногда, в процессе так называемой жизни, отношение к музыке у многих
экземпляров меняется, этому способствуют самые разнообразнейшие
причины. Или нет, не меняется. Или никакие причины этим метаморфозам
не способствуют. Или без самых разных причин что-то происходит.
Только разобраться в генезисе и причин, и безпричин не могут даже
самые тертые, самые ушлые гуру. Сашка, например, сначала музыку
не любил. Потом он более-менее ее полюбил. Потом же стал и любить
ее, и не любить одновременно. Сложно устроен человек, очень часто
он и сам не знает, что он любит и чего он не любит. Володя, например,
знал, что он не всю музыку любит. И еще он знал, что не всю музыку
не любит. Даже иногда мог попытаться объяснить почему. А вот Сашка
не знал, что он любит. И, соответственно, не знал, чего не любит,
и даже не пытался что-либо объяснить. Володе это не нравилось в
Сашке, он настойчиво предлагал брату встать на путь духовного самоусовершенствования.
Сашка вроде бы и не возражал, но совершенно не понимал — не знал
— не предполагал — не предвидел — не чувствовал, каким же образом
можно выползти — выкатиться — выкарабкаться — вывалиться на этот
путь..
— Наверное, у него бы все сложилось бы по этой части, — думал порой
Володя, — если бы он не умер так внезапно в конце мая. Совсем молодым.
И музыку мы с ним вдвоем тогда так и не послушали.
|
|
|
|
ПРОТИВОРЕЧИЕ
Немало есть слов, которые Володе не нравятся. Чересчур
умными, слишком многозначительными они ему кажутся. Терпеть он их
не может. Одним из таких неприятных словес — словечек — словец —
слов для него, для Володи, для брата Сашки, который умер совсем
молодым, для мужа молчаливейшей Татьяны-Марины, является слово «противоречие».
Никогда не любил Володя «противоречие». Теперь тоже его не любит.
Тем не менее, в последнее время, Володе часто приходится с этим
словом сталкиваться.
Володя иногда до конца — до предела — до точки — до покрышки — до
вспышки — до тени старого зонта — до набора блестящих латиноамериканских
пуговиц, не знал, не понимал истинно и реально, как же зовут отчима-отца
или отца-отчима такой неразговорчивой Татьяны-Марины — Пётр Семёнович
или Пётр Сергеевич. Но как бы и не звали на самом деле этого не
слишком молодого человека с кривой, обезображенной головой, обожающего
выпивать за один присест несколько литров твёрдого бретонского чая,
он весьма, и весьма, и весьма, нередко, и, даже до омерзения, до
отвращения, до рвоты часто, употреблял в речи своей противное и
несимпатичное Володе «противоречие». Не только ему, Володе, было
оно, это словцо — словечко — словечечко, неприятно-отвратительно-гадостно
и противно. Сашка, который умер совсем молодым, тоже его вроде бы
не жаловал, не признавал и не любил.
Пётр Семёнович-Сергеевич, преисполненный удовольствия от безразмерного
чаепития, отдыхал. Он вспоминал свою единственную поездку в европейские
страны, где несколько лет назад пришлось ему некоторое время для
чего-то побывать. Насмотрелся там разного: чемоданчики на колесах,
сплошные улыбки, дискотеки на каждом углу, бумажные ботинки, сиреневые
панамы, женщины с холёными телами, календари в окнах, много света
и слишком уж чисто. Все чужое. Не свое. Не родное. Петру Семеновичу-Сергеевичу
заграница упорно и решительно не понравилась. Да, тут ещё немаловажно,
что больше за кордоном Пётр Семёнович-Сергеевич так никогда и не
появлялся, и ещё не менее значительно-принципиально-существенно,
что особенно он намучился тогда, в эпоху своей разовой заграничной
вылазки, в Варшаве, когда заблудился на железнодорожном вокзале
и плутал по нему с пустым термосом дня два с половиной, не меньше.
— Послушай, Володя, — задумчиво сказал Петр Семенович-Сергеевич.
— Не пойму я отчего-то одной вещицы. Вот брат твой, Сашка, умер
в конце мая, так? Но какого числа?
— Точно неизвестно. 29-го или 30-го. Или даже 31-го. — мрачно ответил
Володя. Он не очень любил говорить про Сашкину смерть. Хотя помнил
и думал про нее постоянно.
— Странно всё же как-то, — Пётр Сергеевич-Семёнович покачал своей
кривой, обезображенной головой. — Неужели точно неизвестно? Так
ведь не бывает.
Володе совершено не хотелось говорить про Сашкину смерть, но он
знал, что Пётр Семёнович-Сергеевич всё равно не отвяжется; ведь
несмотря на наличие кривой, обезображенной головы, любил отчим-отец
Татьяны-Марины обстоятельные и пространные рассуждения.
— Согласись, — скушным, учительским голосом сказал Пётр Семёнович-Сергеевич,
— что есть в отсутствии точной даты смерти твоего брата Сашки некоторое
противоречие.
Опять противоречие! Опять он слышит это отвратительное слово! Володе
не хотелось разговаривать про Сашкину смерть. Откровенно и радикально
послать куда-нибудь подальше пожилого человека ему было неудобно.
Тем более, что тот был как-никак его родственником. Не каким-нибудь
неизмеримо дальним, а отцом и отчимом Татьяны-Марины, его жены.
— Ну, тут уж… — Володя почти развёл руками. — Теперь-то ничего не
поделаешь.
— Конечно, конечно. К сожалению, — последовал очередной качок кривой,
обезображенной головы. — Но мне вспоминается, что…
— Что?
— Вот в чём заключается ничуть не меньшее противоречие.
— Какое противоречие? Что ещё за противоречие? Опять это проклятое
противоречие!
— Да, да! Именно! Именно противоречие! Насколько я помню… Мне это
ещё Татьяна рассказывала…
— Что? Татьяна рассказывала? Но она так редко вообще что-нибудь
говорит!
— Да, ты прав, — Пётр Семёнович-Сергеевич опять качнул своей кривой,
обезображенной головой. — Но иногда всё-таки говорит. Разве нет?
Но не в этом дело…
— А в чём? — растерянно спросил Володя, предчувствуя, что сейчас
Пётр Семёнович-Сергеевич снова начнёт что-то говорить про противоречие.
Он не ошибся. Тот в самом деле разразился длинной, нескончаемой
тирадой, и ненавистное Володе слово «противоречие» повторялось в
недрах этой петро-семёновической— сергеевической тирады несколько
раз.
— Если я не ошибаюсь, — Петр Семёнович-Сергеевич страстно, решительно
и даже дерзко взглянул на Володю, — Сашка родился 29 мая. Или 30-го.
И никто, даже родители, не знали точную дату его рождения. И мало
того, что не знали, так они ещё всегда её путали! А ему-то, Сашке,
брату твоему, было всё равно. Он жил себе и жил. Пока жилось.
— Ну да, так всё и было, — хмуро ответил Володя. — Так и было всё.
Пётр Сергеевич-Семёнович отработанно качнул своей кривой, обезображенной
головой, а потом с необычайно экспрессией воскликнул: «Но ведь и
точной даты его смерти никто не знает! И умер он тоже в конце мая!»
— Да. 29-го, 30-го или даже 31-го.
— Но разве это не противоречие! — торжественно вскричал Пётр Семёнович-Сергеевич.
— Я никогда не сталкивался с таким необычайным противоречием!
Их диалог продолжался ещё некоторое время, а потом неуловимо иссяк.
Что очевидно не помешает ему когда-нибудь снова возродиться. Пётр
Семёнович-Сергеевич, разумеется, вскоре, опять захотел выпить стаканчиков
пять или шесть или восемь твёрдого бретонского чайку. Он стал употреблять
чай с потрясающей жадностью, как будто бы вообще ничего не пил и
не ел несколько суток подряд.
Володя смотрел на это безудержное чаепитие, и на кривую, обезображенную
голову Петра Семёновича-Сергеевича, и вновь, и вновь понимал удрученно,
что его брат Сашка умер 29-го, 30-го или даже 31-го мая совсем молодым,
и что родился он вроде бы примерно в те же сроки. Володя понимал
также, что любитель бретонского чая и обладатель кривой, обезображенной
головы был во — многом прав, потому что трудно представить себе
что-нибудь более противоречивое. Всё равно не любил — не выносил
— не признавал — терпеть не мог Володя это скользкое, это прилипчивое,
это змееподобное слово.
Пётр Сергеевич-Семёнович пил чай. Татьяна-Марина, жена Володи, полусидела
неподалеку, в рыхлом древнем кресле. Она совершенно беззлобно молчала.
В её молчании не было ни малейшего противоречия.
|
|
|
|
КОВЕР-САМОЛЕТ
Однажды, в теплый зимний день, Володя и брат его Сашка,
который умер совсем молодым, летели на ковре-самолете. Нелишне иметь
ввиду вот что: Сашка потом умер совсем молодым, потому что будь
он мертвым, он бы на ковре вряд ли полетел, да и Володя едва ли
стал бы путешествовать на ковре-самолете с мертвым Сашкой.
Летели они себе, летели, и сами не знали куда прилетят. Понимали,
что наверняка куда-нибудь да прилетят. Лететь им нравилось. Володе,
во всяком случае, нравилось. Что и не странно, ведь он постарше
был Сашки, который даже и умер-то совсем молодым. Сашке полет нравился
чуть поменьше. Он-то зевал, то недоуменно таращился на дольний мир,
а иногда даже и поплевывал на него, на мир дольний, сверху. Володя
не слишком одобрял плевки брата своего. Поскольку Сашка был помладше
его, то Володя относился к плевкам Сашкиным с юмором и с благодушной
снисходительностью, понимая, что время все перетрет, в том числе
и сашкины поплевывания. Как выяснилось позже чуть, он оказался прав,
время воистину в самом деле все перетерло, и где-то в конце мая
Сашка неожиданно умер совсем молодым.
Ну а летели-то Сашка с Володей на ковре — самолете ничуть
не в конце мая.
Совсем другое время года наблюдалось во время их полета — зима,
теплая зима, горячая, жаркая местами зима, чем-то даже напоминавшая
нежную, кокетливую, сладострастную зиму в отрогах каких-то не слишком
высоких и зажравшихся южных гор.
— Смотри, Сашка, вот внизу, город наш, — вдумчиво сказал Володя,
ощущая себя необычайно приподнято. — Вон и улица наша, и двор. И
дом наш, и балкон даже видно.
Балкон квартиры на первом этаже в самом деле превосходно был виден
сверху. Не очень уж высоко летели на ковре-самолете Володя и Сашка,
который потом, в конце мая, умер совсем молодым. Как раз в то время,
когда Сашка и Володя пролетали над своим домом, на балкон вышел
отец-отчим Татьяны-Марины, жены Володиной, Петр Семенович-Сергеевич,
он держал в руках стакан — видимо, с твердым бретонским чаем, и
благодушно покачивал своей кривой, обезображенной головой. Сашка
несколько раз плюнул вниз. Его плевки не долетели до балкона и до
головы отчима-отца Татьяны-Марины, молчаливой жены его брата. Володя
на этот раз ничего не сказал, он с каждой новой секундой все больше
убеждался в том, что время все перетрет. В том числе и Сашкины плевки.
Так что если бы даже Сашкина слюна и коснулась кривой, обезображенной
головы Петра Семенович-Сергеевича, то Володя никак не отреагировал
бы на будто бы неадекватное поведение своего младшего брата.
— Черт, а я деньги забыл с собой взять. И документы, — вздохнул
Сашка. — Сигареты теперь не смогу купить.
Володя не очень понимал, где же именно сейчас Сашка хочет купить
сигареты и зачем для покупки сигарет нужны документы. Вновь ничего
не сказал. Ковер-самолет медленно, полусонно покачиваясь, летел
дальше. Неизвестно куда. Внизу расстилался дольний мир, на который
время от времени лениво поплевывал брат Володи, Сашка. Который еще
не и знал, что скоро, в конце мая, он умрет совсем молодым.
|
|
|
|
ТЫ ТАК НЕ ДУМАЕШЬ?
Однажды, в конце сентября, Татьяна-Марина, жена Володи,
сказала ему, что ей очень хочется купаться. Володя удивился. Во-первых,
Татьяна-Марина, его молчаливая жена Татьяна-Марина, очень редко
что-нибудь говорила, а во-вторых…Нет, Володя и сам не знал, что
во-вторых, он думал сейчас о совершенно других материях. О каких
именно?
Володя не смог бы этого никому объяснить; впрочем, его никто ни
о чем и не спрашивал. Так бывает иногда, когда тот или иной человек
ничего толком не может объяснить, хотя его никто и ни о чем не спрашивает.
Вот и с Володей это произошло. Более того, с ним вообще нередко
подобные игры — фокусы — тусовки духа приключались.
Итак, Володя был удивлен. Но он знал, он доподлинно
знал, что купаться ему не хотелось.
— Тебе не хочется, а мне хочется, очень хочется купаться! — с вибрациями
мелкой истерики повторила Татьяна-Марина..
— Так ведь конец сентября уже, — рассудительно произнес Володя,
— Холодновато сейчас в воде.
— Хочу купаться, хочу купаться! — почти рыдала Татьяна-Марина..
— Холодновато, наверное, сейчас в воде-то, — еще более рассудительно
повторял Володя.
— Купаться! Купаться! Купаться!
Володя не слушал ее, он глубоко погрузился в собственные мысли.
Если бы сейчас его кто-нибудь бы спросил о чем он думает, то тут
уж он в карман за словом не полез! Только некому было сейчас у него
что-нибудь спрашивать. Кроме Татьяны-Марины. Которая тоже ни о чем
у него спрашивала, а кричала, что хочет купаться. Громко кричала
и даже противно. Только Володя уже всецело погрузился в размышления
и не обращал на вопли Татьяны-Марины ни малейшего внимания.
Он думал. Думал Володя на самом деле сейчас о том, что его брат
Сашка, который умер совсем молодым, тоже любил купаться. На другой
берег реки когда-то плавал. Да, было дело. Вот только не часто он,
Сашка, купался. Стало быть, и не очень любил. Также Володя думал
еще и о том, что, возможно, Татьяна кричит с благословения своего
отчима-отца Петра Сергеевича-Семеновича, постоянно покачивающего
кривой, обезображенной головой и прославившегося воистину бездонной
и безграничной страстью к употреблению твердого, бретонского чая.
И еще Володя думал о Дельфии, медсестре из банка. Она, в мутной
глубине своей повидавшей виды души считала, что он, Володя, нравится
ей больше, чем Сашка. Скорее всего, Дельфия ошибалась.
Вот о чем думал Володя, решительно не обращая внимания
на слова Татьяны-Марины.
— Купаться, купаться… — бормотала она, — Мне хочется купаться…
— Я тебе не запрещаю купаться, — очень рассудительно, не менее рассудительно,
чем прежде, сказал, наконец, Володя, — Только ты имей ввиду, что
сейчас, в конце сентября, холодновато, наверное, в воде-то. Ты так
не думаешь? Отчего же ты так не думаешь? Почему же ты так не думаешь?
Совсем ведь не жарко в воде-то.
Татьяна ничего ему не ответила. Она хотела купаться, купаться, купаться,
и именно сегодня, сейчас, в конце сентября. Больше она ничего не
хотела.
— Холодновато, наверное, сейчас в воде-то, — с убийственной рассудительностью
повторял Володя, — Ты так не думаешь? Не думаешь ? В самом деле
не думаешь? Точно не думаешь?
|
|
|
|
ПРО НЕЛЮБОВЬ
Cашка все-таки музыку не любил. Прежде об этом никто
не задумывался. Или почти никто. Но после того как Сашка умер совсем
молодым, многие обратили внимание на его нелюбовь к музыке. В том
числе и Володя. Он тоже не любил музыку; вернее, он не то чтобы
совсем ее не любил, но просто как —то и не очень любил. Володя предпочитал
ей, музыке, совсем другие вещи. Если бы его спросили какие именно,
он бы затруднился с ответом. Не нравились Володя подобные разговоры.
Сашка, который умер совсем молодым, тоже не любил разговаривать
на эти темы. Володя пытался иногда понять — кто же из них больше
не любил музыку, он или Сашка; иногда ему казалось, что его нелюбовь
к музыке была больше нелюбви Сашкиной, гораздо больше, сильнее и
существенней, однако на этом он никогда не настаивал. Его раздражало,
что никто прежде не обращал внимания на то, что Сашка не любил музыку.
И что только после того, как Сашка умер, многие обратили не это
внимание. В том числе и он сам. Последнее обстоятельство раздражало
его немного поменьше, ведь в конце концов Сашка, который умер совсем
молодым, был его младшим братом, и поэтому Володя, имел полное право
не обращать ни малейшего внимания на Сашкину нелюбовь.Тем более,
что и Сашка почти полностью игнорировал его, Володину, нелюбовь.
Не только к музыке,кстати, но и пельменям, и к малосольным огурцам,
и к зубной пасте, и к серым носкам и к полным блондинкам. Ну а в
Володя, в свою очередь, совершенно наплевательски относился к Сашкиной
неприязни к худым брюнеткам — Сашка отчего-то считал их похожими
на немецких крыс, — к полузакрытым форточкам, к сметане, к отечественным
презервативам, к свежему, немного подсушенному хлебу, и к поэзии
Валерия Брюсова.
Вообще-то пора уж проставить все точки над так называемым «и»; не
ошибется ничуть тот, кто рискнет предположить, что и Сашка, и брат
его Володя, не слишком любили друг друга. Даже после того, Сашка
отправился в свое последнее, безграничное путешествие, отношение
Володи к брату почти не изменилось. Более того, он наверняка знал,
что и Сашка не стал бы его любить крепче и больше, даже если бы
не умер совсем молодым, а для чего-то продолжал жить. Или если бы
умер не Сашка, а сам Володя. Взаимная не очень и не слишком любовь
Сашки и Володи почти никак не проявлялась, ведь оба поневоле ощущали,
что родственные узы обязывают их если и не к любви, то к чему-то
вроде нее. Только вот как называется это вроде, не знали ни Володя,
ни его брат Сашка.
Ну а музыка…Володе казалось, что Сашка все-таки не любил музыку
больше, чем он. Иногда же Володя считал, что у него лучше, чем у
Сашки, получалось не любить музыку, гораздо лучше, но обстоятельно
и детально разобраться в этом, после того, как Сашка весной, в конце
мая, умер совсем молодым, не было теперь ни малейшей возможности.
|
|
|
|
НЕ БОЛЕЕ ТОГО
Сашка упал неожиданно. В апреле или в марте, во время
коды зимы. Падать Сашка не любил. Ну а ежели и падал иногда, то,
как правило, заранее знал, что упадет, заранее это чувствовал, и
поэтому падать ему не очень было обидно. К тому же он понимал, падая;
понимал, чувствовал и ощущал — насквозь, через все, сверх всего
— что поднимется он, что встанет, что все преодолеет, что вновь
обретет тело его вертикальное положение. Изначальное предощущение
падения как бы даровало ему своеобразную неуязвимость. Фактически
получалось, что упал — и в тоже время как будто и не упал.
Но и не более того.
Володе же, брату старшему Сашкиному, подобное отношение к падению
представлялось несерьезным. Он и сам падал время от времени. Как
и большинство людей в его городе. Нечасто, но падал Володя, падал.
Ему это не очень-то нравилось. Он, Володя, большую часть времени
своего экзистенциального преисполненный не слишком понятными самому
себе размышлениями и заботами, стремился и мечтал — да, никто не
знал об этом, но что из того! — вовсе не падать. Никогда и нигде.
Надобно заметить, что Сашка, который впоследствии умер совсем молодым,
тоже не любил собственные падения. Он понимал, что немного, весьма
немного, в них было хорошего. Правда, предощущения падения, щедро
ему дарованные матерью-природой, сами падения значительно облегчали.
Но и не более того.
Так долго продолжалось, не один год. Сашка и Володя падали время
от времени — как и многие из тех, кто жил рядом и возле. Они падали
— и потом вставали. Падали и вставали, падали и вставали, падали
и вставали.
Но и не более того.
Однажды, когда братья приехали в один большой северный город, Сашка
упал неожиданно. После чего все же быстро встал. Это произошло на
углу Свечного переулка и другой небольшой, не слишком просторной
улицы. Вокруг густо пахло секвоей. Потом, когда они вернулись домой,
Сашка с фальшивой и натужной гордостью рассказывал одной незнакомой
девушке, которая частично отдалась ему в грузовом лифте, что ему
удалось быстро встать, и что после падения на спазменном углу Свечного
и пропахшей секвойей улочки, он сразу — точно сразу! — понял, что
быстро встанет. Девушка эта незнакомая, местами юная, была выше
Сашки примерно на полторы — две головы. Она ничего толком ему не
ответила, даже плащ импортный датский не сняла, зато с заученной
школярской прилежностью изгибалась в немыслимых любовных позах,
неумело и не слишком грамотно, интепретируя на свой лад КАМУ-СУТРУ.
Сашка, лениво-полусонно наслаждаясь ее длинным, плотным, дрожащим
и гибким телом, предложил поехать в большой северный город с улицей,
пропахшей секвойей, и упасть как-нибудь вдвоем. А потом попробовать
сразу же встать. Она же лишь что-то невнятное промычала в ответ.
Но и не более того.
Во время коды зимы Сашка снова упал. Неожиданно. Внезапно. Толком
и неизвестно даже где. Потом же, вскоре, он умер совсем молодым.
Володя, брат его, думал иногда, что если бы Сашка не упал тогда,
совсем незадолго до смерти, то он, может быть, и не умер в конце
мая. Таково было Володино предположение.
Но и не более того.
|
|
|
|
СКАМЕЙКА СИЛЬВИИ
В коридоре на улице, возле дома, вечером, часов в шесть
или в девять, когда тусклое солнце не то куда-то для чего-то садилось,
не то откуда-то зачем-то всходило, Сашка увидел кошку. Ему показалось,
будто бы она что-то хочет сказать. До сей поры с кошками Сашке разговаривать
еще не доводилось. Он, в общем-то, был не прочь побеседовать с худенькой
хвостатой красоткой, напомнившей ему сказку Борга про ливийскую
рысь, которая могла в нужное для себя время превращаться в пуму
или даже в гепарда, или даже — по свидетельству тувинских горных
пастухов — в среднего калибра тигра; такие теперь, говорят, в изобилии
живут и плодятся в южном Уэльсе. Правда, Сашка не знал, о чем кошка
хочет ему рассказать. Если бы Сашка не умер совсем молодым, то он
наверняка смог бы вникнуть в неожиданную дилемму, и разобраться
что там и к чему. Ведь и учителя начальной школы, и продавцы из
обувного ларька, и декан из народного университета, и милиционер
из соседнего города, и косоглазый, но добрый и незлопамятный телеведущий
— все отмечали Сашкину воспримчивость к новым веяниям. Только худенькая
кошка оказалась слепой и безглазой. Как только Сашка сделал нерешительный
шаг в ее сторону, она фыркнула и прыгнула на крышу соседнего пятнадцатиэтажного
дома. Сашка растерянно выругался и недовольно лег на скамейку возле
входа в его вечно загаженный подъезд. Однако на шаткой дореволюционной
скамейке фиолотово-утробного цвета уже лежала леди Сильвия.
— Зачем же вы ругаетесь, когда ложитесь на скамейку, на которой
я лежу уже три четверти часа? — спросила, приветливо улыбаясь, леди
Сильвия.
Ей понравился этот нестарый еще молодой человек, напоминающий чем-то
стрелка из лука на серии гравюр Эскайла; многие, правда, считали
голландского графика эпигоном и предпочитали посещать экспозиции
других мастеров, пусть и менее известных, зато не столь скупых на
проявление собственного дарования. Сашка растерянно почесал лоб.
Ему почему-то захотелось о многом рассказать изящной полуодетой
леди Сильвии: и о том, как он занимался частичной любовью с незнакомой
девушкой в грузовом лифте, и что незнакомая ему возлюбленная в лифте
была выше его примерно на две —три головы, и также о том, какими
злыми и недобрыми оказались люди на другом берегу реки, и еще про
свою мать рассказать, про Таисию Викторовну, в течении тридцати
лет подряд занимавшуюся в свободное от основной работы время коллекционированием
болгарских обоев, и еще о многом, и еще о другом.
— Нет, не стоит мне ничего рассказывать, — смеясь сказала
леди Сильвия. — Я ведь все это знаю!
Она хотела было добавить, что известно ей и то, что
Сашка умрет совсем молодым, и тут же вспомнила, что Сашка, напомнивший
ей стрелка из лука на серии графюр Эскайла, преотлично знает о том
же, о чем знала и она, и что еще он знает и о том, что она, леди
Сильвия, знает все об этой ветви его знания. Поэтому вскоре они
сменили тему так и не начавшегося разговора. Тоже происходило и
в дальнейшем, во время их последующих встреч и бесед. До той самой
злосчастной майской поры, когда Сашка умер совсем молодым.
И даже потом — надеюсь, это никому не покажется странным
— все продолжилось, только на несколько другом временном витке;
уже скончалось лето, и почти голый октябрь прятался во тьме, и зимняя
метель сварливо бушевала вокруг всего, и почти год прошел — или
два, или даже три — да и не все ли равно сколько, ведь точно никто
не знал и не считал никогда; и возле станции метро «Василеостровская»
в большом северном городе по-прежнему, как в прошлом столетии, пахло
пирожками с капустой и с мясом, и рваными газетами, а изящная полуодетая
леди Сильвия и Сашка, который умер совем молодым, все продолжали
и продолжали свои загадочные беседы. Начатые на дореволюционной
скамейке фиолетово-утробного цвета. На той самой шаткой скамейке,
на которой когда-то лежала леди Сильвия.
|
|
|
|
ИНЦЕСТ
Размышляя о непростых семейных раскладах, Володя неожиданно
для себя обнаружил, что ситуация попахивает изощренным и многоходовым
инцестом. Его, Володю, с почти юношеских лет являвшегося внимательнейшим
читателем Камю, Диккенса и Пруста, (некоторые их романы он даже
конспектировал) и хэммиловской «Новейшей Мемории о Мертвых», ситуация
с инцестом решительно не устаивала. Еще бы! Ведь ежели Петр Семенович-Сергеевич
и в самом деле приходился отцом-отчимом молчальницы Татьяны-Марины,
и мужем, пусть неважно каким по счету, Таисьи Викторовны, то получалось
тогда, что он, Володя, женат на двоюродной, или троюродной, или
даже на четвероюродной сестре своего брата Сашки, который умер совсем
молодым.
Надо ли объяснять кому-нибудь дополнительно, что сестра Сашки являлась
в точно таких же пропорциях и Володиной сестрой? Ежели Петр Семенович-Сергевич
был только отчимом Татьяны-Марины, то все равно, и в этом варианте
имелось немало неприятных, сомнительных нюансов. Даже и вне зависимости
от преждевременной Сашкиной смерти. Володя фактически все равно
и прежде был, — так уж получалось! — и теперь по-прежнему оставался,
связанным узами брака с достаточно близкой своей родственницей.
Или… По странному стечению обстоятельств, Петр Семенович — Сергеевич
с кривой, обезображенной головой в самом деле был не только отчимом
и отцом Татьяны-Марины, молчаливой жены Володи, но и третьим мужем
Таисьи Викторовны, матери Сашки, успешно, лет тридцать, примерно
подряд, занимавшейся коллекционированием болгарских обоев в свободное
от основной работы время. Поскольку Володя был братом Сашки, который
в конце мая умер совсем молодым, то стало быть, Таисья Викторовна
являлась и его, Володиной матерью. Так, во всяком случае, считали
некоторые и многие. Володя редко виделся с Таисьей Викторовной.
Десять — пятнадцать, ну тридцать, ну пятьдесят раз в неделю…Только
никак не больше. Поэтому он не был уверен, что именно она, погрязшая
в болгарско-обойном собирательстве, и есть его мать. Сашка, когда
Володя начинал разговор про скользкие семейные материи, отделывался
совершенно неуместным в данном раскладе шутливым тремором нижней
губы. Ему-то явно было все равно. Наверное, если бы он не умер совсем
молодым, то переменил бы со временем свое наплевательское отношение
к неясным изгибам родственных связей на что-либо более конструктивное.
Диалог Володи с почтенным Петром Семеновичем — Сергеевичем также
не дал осмысленных результатов. Во — первых, тот не знал и не помнил,
каким он был по счету мужем Таисьи Викторовны — пятым, вторым или
на самом деле третьим, а во-вторых, с нескрываемой гордостью считал,
что безусловно приходится не слишком разговорчивой Татьяне и отчимом,
и отцом. Володю это просто бесило! Он хотел в сердцах сказать Петру
Семеновичу-Сергеевичу, что безоставочное употребление твердого бретонского
чая плюс покачивание нон-стоп кривой, обезображенной головой не
могут быть панацеей от бездонных бытийных проблем. Не могут, не
могут! И никогда, черт подери, не могли!
Просчитать в полной мере степень кровосмесительности противоестественного
родства у Володи не получалось, потому что ни Петр Семенович-Сергеевич,
ни Таисья Викторовна, и уж ни Татьяна-Марина, безмятежно плавающая
по — своему молчаливому морю — никто, совсем никто, ни де-факто,
ни де-юре не мог разрешить его кошмарные подозрения. Володе хотелось
встать на четвереньки и завыть. Он так и сделал: вышел на балкон
и протяжно, надсадно взвыл.Через некоторое время послышалось неодобрительное
урчание соседей по дому. Им отчего-то не слишком понравились звуки,
доносившиеся с Володиного балкона. Да и ему самому его взвывание
ничуть не помогло.
— Вот только инцеста мне не хватало! — уныло говорил сам себе Володя,
— Вот только инцеста…Вот только инцеста…
Где-то в горящем пригороде звучала музыка, нечто среднее
между BEATLES, CREAM, SLADE и BIORK. Индиферентно наступал вечер.
Вроде хотелось есть.Только вот толку ни от музыки, которую он больше
не любил, чем любил, ни от безликого осенне-летнего вечера, ни от
не менее безликого предстоящего ужина — сырые чилийские сардельки,
вареный польский лук, толченый китайский хлеб, немецкий желтый чай,
и красная украинская соль — не было никакого. Володя понял, что
впервые, пожалуй, он завидует Сашке, который в конце мая умер совсем
молодым.
|
|
|
|
ЯКОБСЕН LIFE 1
Однажды поздней осенью высшие и средние полицейские
чины — вице-полковник, экстра-генерал, обер-сержант и прочие, поручили
дознавателю Якобсену выяснить, таким ли уж молодым был Сашка. Который,
как принято было считать, умер весной совсем молодым. Проблема заключалась
не только в том, что по мнению многих людей, в частности, женщин
разного возраста, покойный Сашка был не так уж и молод; кстати,
такого типа информация просочилась и в прожорливо-бесприципные сферы
масс-медиа. Это — во-первых. Вторым же аспектом, побудившим высше
— средние чины приступить к дознанию, стало ничуть не лишенное реальных
оснований предположение о возможном негативном воздействии
некоторых иерархических структур на отдельных индивидуумов. Было,
было тут чем заняться.
Дознаватель Якобсен с решительным рвением взялся выполнять порученное
ему задание. Он был не молод, и не стар, работу свою любил, получал
немного, однако денег попусту не расходовал. Экономил. Копил. Накопленное
тратил, в основном, на лекарства, потому что часто болел. За последние
годы Якобсен перенес тулляремию, желудочный грипп, гнойный гайморит,
бруцеллез, стоматит-прим с осложнением, а из острых и респираторных
он практически не вылезал. Еще где-то он умудрился подцепить так
называемую «южную гоноррею», хотя с женщинами общался редко, разве
что только по производственной необходимости. Многие считали, что,
судя по фамилии, Якобсен немец по национальности, или швед, или
эстонец, или, в крайнем случае, еврей. Они ошибались. Якобсен был
португальцем. Женщины, об этом узнававшие, отчего-то иногда дико
возбуждались, и порою хотели немедленно вступить с ним в похотливую
интимную связь. Где угодно. Когда угодно. Так было, например, с
начальницей отдела кадров полицейского офиса, где служил Якобсен,
и ему с трудом удалось удрать из ее кабинета, стены которого были
густо увешаны репродукциями Левитана, открытками Сергеева и порнографическими
постерами.
Дознание Якобсена продвигалось медленно. С трудом. Все действующие
лица, с которыми он встречался, ничего полезного и значительного
не могли ему сообщить. Или просто не хотели? Тем не менее, Якобсен
не унывал и продолжал свой нелегкий, в чем-то даже опасный труд.
Да, нелегко было. Но он хорошо помнил накрепко заученную еще с детских
юных лет пословицу — «Не так живи, как хочется» — и работал. Жалко
было только, что приближались его законные отпускные пять дней и
отказываться от отпуска, как на протяжении предыдущих семнадцати
лет, ему теперь не хотелось; Якобсен планировал во время отпуска
подлечиться немного, пройти короткий, экстремальный и насыщенный
курс локальной терапии, дабы окончательно избавиться от последствий
локальной венозной гематомы на правом бедре. Он собирался поехать
в Бейстегуи. Там, в теплом зарубежном городе, в столице Страны Грез,
очень качественно и круто было налажено медицинское дело, недаром
ведь в уютных пансионатах Бейстегуи и окрестностей постоянно лечилось
примерно около трех миллионов человек из разных стран Земли.
Только вот поездка туда, похоже, и вовсе ему не светила. Ничего
не поделаешь, работа. Якобсен уж встречался с Володей, но тот был
мало расположен к разговорам о своем брате Сашке, который умер совсем
молодым. Ничего полезного Володя не сообщил. Беседовал Якобсен и
с Володиной женой Татьяной-Мариной, только она почти все время молчала.
Ее отец-отчим Петр Семенович-Сергеевич, напротив, с воодушевлением
и энтузиазмом отреагировал было на якобсеновское предложение о столь
важном для дознания диалоге, однако ему неожиданно привезли накануне
немаленькое количество новейшего сорта твердого бретонского чая,
и он во время встречи с Якобсеном ухитрился выпить около четырнадцати
с половиной стаканов этого — как он уверял, крайне полезного и вкуснейшего
напитка, — а до всего остального ему, похоже, и вовсе дела не было.
Ну да, разумеется, Петр Семенович-Сергеевич еще беспрестанно покачивал
во время встречи с Якобсеном своей кривой, обезображенной головой.
Процессу дознания это помочь не могло. Другие еще были другие встречи
и беседы: с медсестрой Дельфией, с Романом Майсурадзе — хозяином
ковра-самолета, на котором Володя и его брат Сашка, который умер
совсем молодым, иногда летали над городом, с изящной полуодетой
леди Сильвией, и даже с незнакомой юной девушкой, частично отдавшейся
Сашке в грузовом лифте.Еще с кем-то. Еще вроде бы с кем-то. Но все
равно, поезд дознания шел куда-то не туда. Вернее, он вообще никуда
не шел.
|
|
|
|
ЯКОБСЕН LIFE 2
Едва ли не самой важной, и уж точно более чем значимой,
должна была стать встреча дознавателя Якобсена с Таисьей Викторовной,
матерью Сашки, который умер в конце мая совсем молодым. Встретились
они. Сначала Таисья Викторовна долго переодевалась, причем
в гостиной, на глазах у изумленного и шокированного Якобсена. Она
натягивала колготки, примеряла различные лифчики и даже спросила
у него, смеясь, какой из них он советует ей надеть сейчас. Якобсен
не знал, в самом дел не знал. Ему очень давно не доводилось видеть
раздетых женщин, разве что на пляже, куда иногда приводила его витиеватая
тропа дознавательской работы. Таисья Викторовна угостила Якобсена
чаем, правда не твердым бретонским, а обычным, не очень вкусным,
названным в честь какой-то мертвой индийской принцессы, и они начали
разговаривать о Сашке. В первую очередь, о том, сколько же ему было
лет, когда он умер совсем молодым. Таисья Викторовна — она предложила
Якобсену называть ее просто Тасей — сказала, что точную дату Сашкиного
рождения она не помнит, да и не знала ее толком никогда, а что ей,
Тасе, нет и сорока. Якобсен удивился. Получалось, что ежели Тасе
(то есть, Таисье Викторовне; Якобсен не любил, терпеть не мог излишне
фамильярного обращения) сейчас в самом деле лет тридцать семь-тридцать
девять, то тогда Сашке, который умер совсем молодым, было в момент
преждевременной его кончины не больше двадцати. А может быть, даже
и не больше шестнадцати-семнадцати. Или девятнадцати. Тем не менее,
все эти возрастные вариации запросто соответствовали характеристике
«совсем молодой».
Сам же Якобсен был не стар и не молод, но постарше Таисьи Викторовны.
Он хотел было спросить у нее о возрасте отца Сашки, однако тут она
стала раскладывать на полу многочисленные рулоны с превосходными
болгарскими обоями, сделанными вроде бы или из темного целофана
или из старой змеиной кожи.Якобсен прикинул: она сказала, что уже
тридцать лет подряд в свободное от основной работы время занимается
коллекционированием болгарских обоев, то, стало быть…Нет, не складывалось!
Пусть сейчас Таисье Викторовне около сорока лет — тридцать пять,
тридцать восемь, неважно сколько, но тогда получалось, что собирать
обои она стала, будучи маленькой девочкой, учащейся начальных классов.
Кем же она могла в то время работать? Где? И кем, и где она работает
сейчас? Неужели ее основная работа не изменилась за тридцать долгих
лет?
Забегая на несколько стадий вперед, нельзя не заметить,
что Тася не имела ни малейшего представления португальском генезисе
Якобсена. В отличии от тех женщин, с которыми он иногда пересекался
на своей нелегкой дознавательской службе. Нет, Таисья Викторовна
ничего не знала об этом. Поэтому, несмотря на остро эротизированную
примерку разнообразных лифчиков, она не возбудилась и отнюдь не
намеревалась вступить с Якобсеном в интимную связь где-нибудь здесь,
на территории своей просторной, заваленной болгарскими обоями гостиной.
Или в других местах и пространствах.
|
|
|
|
ЯКОБСЕН ЛАЙФ 3
Якобсен запутался совершенно. Такого сложного дознания
у него никогда еще не было. Еще два — два с половиной часа он провел
у Таисьи Викторовны, но не продвинулся ни на шаг; Тася шуршала обоями,
кокетливо смеялась, а потом резко и даже зло сказала, что ей уже
пора идти на работу, и поэтому она решительно не видит никакого
смысла в дальнейшей беседе. Что ж, он ушел. Якобсен был хорошим,
опытным, придирчивым дознавателем, но при этом совершенно неискушенным
и по-детски наивным в тонких, извилистых вопросах плотского взаимоотношения
полов, и к тому же он не имел ни малейшего представления о прелестях
и достоинствах болгарских обоев..
Якобсен уныло брел по кривому и грязному центральному проспекту
— мимо весны, мимо осени, мимо офисов и обменников, мимо лысеющих
старых рокеров и многочисленных аптек, в соответствии с последними
зарубежными ноу-хау торгующих обувью и овощами. Иногда наблюдались
и обратные процессы, то есть, при большом желании в обувных магазинах
и ларьках, и на овощных развалах, можно было достать некоторые лекарства.
Только печального Якобсена это совершенно не интересовало. Он не
знал, он впервые не понимал, куда же и как пойдет дальше поезд дознания.
Тупик, просто тупик какой-то! Ведь если Тасе, или Таисье Викторовне
было в самом деле тридцать восемь или даже тридцать шесть, то ее
сыну Сашке, который умер совсем молодым, могло быть и пятнадцать,
и даже триннадцать, и восемнадцать, и даже двадцать лет. Ну, в крайнем
случае, двадцать два — двадцать четыре года. Но не больше. Потому
что если бы ему было двадцать пять, то не было бы никаких оснований
считать, что он умер таким уж совсем молодым, и Таисья Федоровна
(тьфу, то есть, Викторовна!), тридцать лет занимающаяся коллекционированием
болгарских обоев, никак не могла иметь сына, которому было бы больше
двадцати трех. Иначе выходило, что Сашку она родила, когда ей самой
было от двенадцати до четырнадцати. Теоретически это, разумеется,
возможно. Но как же тогда быть с Володей? Ежели он в самом деле
был старшим Сашкиным братом?
Сомневаться в этом не приходится, с таким же успехом, — думал усталый
Якобсен, — можно сомневаться в существовании Солнца, Луны и Земли.
Пусть Володя был ненамного старше Сашки, лет эдак на пять-шесть,
то получается, что его, Володьку, она родила, будучи десятилетней
девочкой? Несколько маловато…
Якобсен остановился. Попробовал мыслить последовательно.
Итак, предположим, что Сашке, который умер совсем молодым, было
девятнадцать лет. Хорошо. Это вписывается в категорию «совсем молодой».
Далее. Володя был старше на пять, на шесть лет — значит, ему было
в момент смерти Сашки двадцать четыре года. Или двадцать пять лет.
Годится. Таисье же Викторовне, выходит, было в период Сашкиной смерти
не более пятнадцати. Но если она уже тридцать лет занималась коллеционированием,
то…
Якобсен даже и не заметил, как оказался в свое родном полицейском
офисе, в коридоре возле главного дежурного ундерштаба, метрах в
пяти от входа в кабинет генерала «Твою Мать». Вообще-то у экстра-генерала,
возглавляшего конторой, в которой служил дознаватель Якобсен, была
другая фамилия, более привычная. Однако на протяжении многих десятилетий
доблестного экстра-генеральского руководства, за ним как-то незаметно
неуловимо закрепился лейбл «Твою Мать», поскольку именно эти два
слова составляли основную содержательную линию его речевых высказываний.
Якобсен не собирался заходить к экс-генералу, ведь докладывать ему
не о чем было. Но в этот миг «Твою Мать» неожиданно вышел из кабинета.
— Якобсен, твою мать, — добродушно сказал он, — Ну что, твою мать,
как там у тебя, твою мать, дела идут, твою мать, с этим, твою мать,
Сашкой, который, твою мать, умер совсем молодым?
— Да идут как-то, — неуверенно ответил Якобсен. — Как-то идут, да…как-то…идут
дела, идут…Да…
Генералу «Твою Мать» ответ дознавателя Якобсена не понравился.
-Твою мать, — недовольно прорычал «Твою Мать», — Я вот только, твою
мать, домой, твою мать, собрался, а у тебя, твою мать, вроде бы
как хреново дела идут, твою мать, а? Ну, заходи, заходи, твою мать,
расскажешь, твою мать, что там еще за проблемы, твою мать.
И дознаватель Якобсен с трепетом и с страхом зашел в просторный,
как Дворцовая площадь, кабинет генерала «Твою Мать». Путаясь в прилагательных,
в глаголах, в местоимениях с деепричастиями, он рассказал своему
суровому начальнику все, о чем думал, когда шел мимо весны, мимо
аптек, мимо всего, по грязному и кривому центральному проспекту.
Рассказ Якобсена ничем не обрадовал «Твою Мать».
— Твою Мать! — ревел «Твою Мать», — Да что из того, твою мать, что
эта блядовитая Таисья Викторовна, твою мать, родила Сашку или, твою
мать, Володю, в двенадцать лет! Да хоть в десять, твою мать, хоть
в пять!
— Да, конечно, — испуганно согласился Якобсен.— Но если учесть,
что Володя старше Сашки, который умер совсем молодым лет на пять
или шесть, то тогда ведь…
-Твою мать! — «Твою Мать» совсем рассвирепел. — Твою Мать! Твою
Мать! Твою Мать!
Якобсен стоял перед генералом и дрожал. Если бы «Твою Мать» кричал
хотя бы немного потише, то дрожащий и перепуганный дознаватель мог
бы сказать ему, что если Тасе в самом деле было тридцать восемь
или даже тридцать шесть лет, то тогда получается, что Сашку, который
умер совсем молодым, она родила в двенадцать или даже в десять,
а его старшего брата Володю в шесть… Незаметно для себя самого он
вдруг стал громко кричать, он уже не слышал «Твою Мать», не обращал
внимания на его рев, ему уже все равно было, знает ли «Твою Мать»,
что Тася в течении тридцати лет в свободное от основной работы время
занимается коллекционированием болгарских обоев, и что она в течении
пятнадцати минут примеряла у него на глазах свои лифчики, и что
он, дознаватель Якобсен, никогда не был в Болгарии, и что он честный
человек, и что плевать он хотел и на эту Болгарию, и на Румынию,
и на Сербию, и на Грецию, и на прочие южные европейские страны,
в которых тоже никогда не был, и что в отпуск он поедет только в
Бейстегуи, только в Страну Грез, в Страну Грез, в Страну Грез…
Потом Якобсен упал. Упал и захрипел. «Твою Мать» в каком-то священном
ужасе смотрел на упавшего дознавателя. Изо рта Якобсена вытекла
тоненькая струйка крови, и перерезав красной линией тщательно выбритую,
худенькую левую щеку, сползла на старый потрескавшийся линолеум.
— Твою Мать…растерянно и тихо сказал «Твою Мать», а потом закричал:
— Врача, врача надо, твою мать! «Скорую»! Твою мать!
Он подошел к Якобсену, взял его руку, нащупал хрупкую, рвущуюся,
угасающую веточку пульса. «Скорая» приехала довольно быстро, минут
через девяносто, но бывалый экстра-генерал еще до приезда врачей
понял, что никакая помощь дознавателю Якобсену теперь уже не требуется.
Через два дня Якобсена похоронили. Немного было народу на его похоронах.
«Твою Мать» хотел было проводить преданного службе дознавателя,
но накануне напился горькую и поэтому в день похорон никуда пойти
не смог. Решили дать знать о смерти Якобсена его родным, только
их адресов никто не знал, и даже в бездонной центральной картотеке
не нашлось информации о якобсеновских родственниках. Получалось,
что как бы и не было никогда дознавателя Якобсена, португальца по
национальности. Компьютерщики сделали запросы через поисковые системы
типа Яндекс, Рамблер, Апорт, но везде получили один скупой ответ:
Error. Полный и сплошной Error.
Прошло некоторое время. Пять дней, две недели, три месяца, полтора
года. Может быть, и больше. Иногда шел дождь, иногда светило солнце.О
дознавателе Якобсене забыли. Менялись политические партии и хит-парады.
Еще что-то менялось. Пин-код иногда не срабатывал. Однажды, трезво
оценив происходящее и детально проанализировав гипотетическое негативное
воздействие некоторых априори антиобщественных иерархических структур
на постоянно выпадающих из общей колеи отдельных индивидумов, высшие
и средние полицейские чины вновь поручили разобраться другому, живому
пока еще дознавателю, в ситуации с Сашкой. Который умер весной,
в конце мая, совсем молодым.
|
|
|
|
СНОВА СИЛЬВИЯ
Володя, брат Сашки, который умер совсем молодым, не
был знаком с леди Сильвией. Что-то прежде рассказывал ему про нее
Сашка, только не запомнил он его рассказ. Вернее, Володя думал,
слушая путаные речи младшего своего брата, что Сашка опять, снова,
как всегда, как обычно, говорит, несет, гонит какую-то ерундовую
несусветицу. Нередко, даже очень часто, так бывало.
Сначала Володя немного удивлялся рассказанным Сашкой историям. Но,
как правило, не подавал вида. Потом поменьше стал удивляться. Ну
и вида, соответственно, тоже не подавал, тем более, что для подачи
вида все меньше и меньше было оснований. К тому же изрядно надоело
Володе слушать Сашкины рассказы про его мелкие амурные игрища. То
в лифте кто-то частично ему отдастся, то он в трамвае кого-то изнасилует.
Правда, о том, что Сашка изнасиловал Дельфию в забитом пассажирами
трамвае, рассказывала Володе и сама Дельфия. Но он все же мало ей
доверял. Хотя и догадывался, что нравился Дельфии больше Сашки.
Который умер совсем молодым.
А леди Сильвию Володя встретил в лифте. Изящная женщина, полуодетая.
Да, конечно, Сашка многого не понимал, и многое делал неправильно,
однако вкус у него, конечно, был. Только вот как же леди Сильвия
не мерзнет в таком одеянии? Сейчас ведь не жарко, осень. Или зима
сейчас? Или лето? Или весна?
Володя запутался в карте времен года. Но он понимал, что в такой
легкой одежде в любое время года можно простудиться по полной самой
схеме. В общем, удивился, но вида не подал.
-Нет, я совсем не боюсь простудиться, — приветливо улыбаясь, сказала
леди Сильвия. — Мне никогда не бывает холодно.
Володя внутренне удивился. Вида ни в коем случае не подал. Всякое
ведь бывает. Лифт остановился, что-то загудело, заскрипело и затрещало.
Володя вновь внутренне удивился. И опять не подал вида. Потом, содрогнувшись
немножечко несколько раз, лифт снова поехал, правда не вниз — как,
собственно, и нужно было Володе, а вверх. Володя снова внутренне
удивился.
— Вы не беспокойтесь, — продолжала улыбаться изящная и полуодетая
леди Сильвия. — Лифт в итоге поедет туда, куда вам нужно.
В самом деле, лифт снова остановился, опять раздались скрип и треск,
потом их вновь сменило легкое содрогание и началось движение вниз,
в изначально заданном Володей направлении. Володя еще раз удивился
внутренне. Снова вида не подал. Он хотел спросить у леди Сильвии
о чем-то, и тут же понял, что не знает о чем говорить. Или знает,
но не может. Или даже может, но все-таки не знает. К тому же у него
все равно ничего не получалось, вместо слов выдавливались разные
нелепые междометия.
Сильвия, леди Сильвия улыбалась. Володя, старший брат Сашки, который
умер совсем молодым, вдруг осознал, что увидев изящную полуодетую
леди Сильвию в лифте, он сразу понял, что ее зовут леди Сильвия.
Да, конечно, слышать-то он про нее слышал что-то от Сашки, но вот
видел впервые. Володя по-новой сильно удивился внутренне. Опять-таки
вида ни капельки не подал.
— Вы хотели говорить о чем-то, — леди Сильвия смотрела прямо ему
в глаза, но в тоже время и сквозь него, — Но вы не знаете, о чем
говорить. Это очень часто бывает, даже и в Бейстегуи.
— Бейстегуи? Где это?
— Бейстегуи — это чудесный город в Стране Грез.
— Страна Грез? Что еще за Страна Грез такая ? Где она находится,
эта страна?
Но Сильвии, изяшной, полуодетой леди Сильвии, уже не было в лифте.
Володя автоматически не подал вида, хотя и удивлен был немало.
Кабина минут через одиннадцать, примерно, доехала до первого этажа.
Володя ехал, удивленный, упорно не подающий вида, и вертелся на
месте, пытаясь понять, куда же подевалась эта странная, ни на кого
не похожая женщина. Которую прежде он никогда не видел. Которая,
тем не менее, все вроде бы все знала и про него, и про Сашку, который
умер совсем молодым.
Где же она, Страна Грез?
Как туда можно попасть?
Большая ли это страна?
Как найти в ней город Бейстегуи?
Володе никто ничего не ответил, ведь Леди Сильвия исчезла. Он вышел
из лифта. На улице, возле входа в его подъезд, догорала чья-то машина.
«Волга» или «Рено»? Не понял. Не разобрался. Не удивился. Поэтому
и вида не подал. Да и снова некому было подавать вид. Володя пошел
по радикально сужающемуся бульвару и постоянно, ничуть не поддавая
при этом вида, оглядывался.
Никого. Нигде. Никто.
|
|
|
|
ССОРА
Володя, старший брат Сашки, который умер совсем молодым,
часто вспоминал о том, как в прошлом году Сашка со всеми перессорился.
Сашка сам Володе об этом рассказывал. Володя ему не верил. Сашка,
однако, каким-то образом почувствовал Володино недоверие, и потом
поссорился и с Володей. Ссора братьев продолжалась около четырех
месяцев. Нельзя сказать, что они во время размолвки совсем не разговаривали.
Нет, они, разговаривали — и пурпурное пиво пили вместе, и синее
вино, и сухую перцовку, и черную водку, и даже коньяк — красный,
айзербаджанский, семидесятипятизвездочный — как-то перед завтраком
«по чуть-чуть» отведали. Ходили зачем-то в кино. На концерт внежанровый
однажды вместе пошли. Только все равно, их отношения были далеки
от нормы.
Уже потом, гораздо позже, Володя часто вспоминал про эту ссору.
Ему казалось, что ее могло бы и не быть. Иногда Володя пытался вспомнить,
с кем же тогда Сашка еще поссорился. До того, как поссорился с ним.
Нет, не мог вспомнить. Да, Сашка ему сам рассказывал, что перессорился
со всеми, но с кем конкретно, он так и не сказал.
Может быть, не со всеми?
Может быть, ему только казалось, что со всеми?
Только выяснить теперь точно, со всеми ли тогда Сашка перессорился
или не со всеми, уже невозможно. По ряду причин. Володя даже спрашивал
об этом у общих с Сашкой знакомых, однако толком ему, увы, никто
ничего не сказал. Тогда Володя пришел к выводу, что странным, очень
странным, человеком был его младший брат Сашка. Который умер совсем
молодым.
|
|
|
|
ВОКРУГ КОВРА
Cашка, который умер совсем молодым, и Володя, его старший
брат, летали иногда на ковре-самолете. Нечасто. Но летали. Хозяином
и единоличным владельцем самолетного коврика был Роман Майсурадзе
— личность отчасти экзотическая, в меру темпераментная и как бы
гостеприимная; никто, впрочем, никогда не был еще у него в гостях,
да и сам он не имел абстрактной гуманистической привычки кого-нибудь
приглашать к себе в гости. Тем не менее, в кругах неких узких до
сих пор бытует мнение, что Сашка, который умер совсем молодым, был
не прочь зайти к Роману в гости, причем без приглашения, и побаловаться
его же, романовским и майсурадзевским, сухим вином. Тогда как Володя,
старший его брат, вваливаясь к тому же Р. Майсурадзе, по мнению
все тех же узких кругов, предпочитал употреблять более крепкие,
и тоже не с собой принесенные, напитки. Однако вовсе не о том песня
поется…
В контексте разнообразнейших легенд, в натурально дионисийском изобилии
бурливших вокруг Романа, — кстати, рост его едва ли превышал один
метр сорок шесть или сорок восемь сантиметров, было как дважды два
известно, что самолетный ковер достался ему в наследство от независимого
деда. Но был ли на самом деле Автандил Майсурадзе, Ромкин дед, таким
ли уж априори независимым?
Похоже, что да.
Ведь он, Автандил Майсурадзе, в меру безбедно жил, да и по день
сей живет на склоне багряного холма, заколдованного кем-то из пришлых
людей в еще середине прошлого века. Заколдованный холм находится
не в каких-нибудь заповедных и беспредельных горных лабиринтах,
а в местах гораздо более доступных, приблизительно в ста двадцати
трех километрах к северу от Поти. Седоусый Автандил ничуть не уступает
своему внуку в накале темперамента — это во-первых, а во-вторых,
он, доподлинно, в самом деле как был, так и теперь остается супернезависимым.
Потому что от него ничего уже не зависит. Осведомленные узкие круги
считают, что так было всегда.
|
|
|
|
МОРОЖЕНОЕ ПРОЗЕРПИНЫ
Не хотелось, совсем не хотелось Сашке умирать в конце
мая. Нет, не хотелось! Он, которому так скоро, 29-го, 30-го или
31-го, предстояло посетить тот свет совсем молодым, бесцельно и
вяло, и сгущенно-уныло бродил по городу. У входа в кинотеатр «Убой»
торговала мороженым стройная и коренастая Прозерпина. Пломбиры,
трубочки, эскимо. Сашка учился с Прозерпиной в одном классе и они
уже тогда время от времени любовничали. То на переменке, то во время
сбора макулатуры, а однажды даже во время контрольной по математике,
которую они оба больше не знали, чем не любили. Как-то им даже удалось
немножко полюбовничать в самом начале выпускного бала. А потом и
в конце того же бала. Теперь же, после того как замшелый школьный
бугор остался позади, они виделись пореже.
— Значит, и не надобно больше — думала иногда, в основном, по ночам
Прозерпина. — Значит, и ни к чему. Значит, сколько есть, столько
есть.
Негромко повторяя про себя вслух это мудрое выражение,
Прозерпина неосознанно цитировала любимейшее высказывание своего
отца, старшего инженера Дедикова, который энное количество лет назад
нашел себе жену, то есть, ее, Прозерпинину мать в Калифорнии, и
даже для чего-то вывез ее оттуда сюда. Понимая, что Джейн Вольфбраун
(это была ее девичья фамилия его жены, Дедиковой-то она стала потом,
после брака) привыкла к более гармоничной и к более обеспеченной
жизни, старший инженер трудился одновременно на восемнадцати работах,
и постоянно, иногда причем без малейшей тени здравого смысла, повторял
излюбленное свое выражение про «сколько есть».
Сашка подошел к Прозерпине, легонько поцеловал ее в затылок и ласково
похлопал по элегантной, широкой спине. Пожевал трубочки и брикеты.
Ничего…А вот эскимо ему сегодня не понравилось и он его выплюнул.
Случайно совершенно плевок попал прямо под ноги бегущим трусцой
спортсменам, некоторые из них поскользнулись и упали. Один из упавших
разбил голову, несильно полилась кровь. Однако Сашке, которого все
же немного, хмурой голодной крысой, подгрызала мысль, что скоро,
в конце мая, он умрет совсем молодым, падения любителей бега трусцой
были безразличны.
— Дедиковой, что ли, рассказать, — подумал Сашка, —
О том, что скоро, в конце мая, я умру совсем молодым…Так ведь все
равно не поверит.
Сашка не стал ничего Дедиковой рассказывать. Он, вместо
этого, умело и сноровисто пристроился сзади и они с приятной слаженностью
стали любовничать. Как ни странно — хотя, ничуть и не странно —
торговля мороженным не стала от их любовничанья хуже или убыточнее;
люди, одуревшие от просмотра очередного модного фильма «Свадьба
сломанной вилки», с энтузиазмом подходили к Прозерпине и охотно
покупали трубочки с брикетами. А вот эскимо уже не осталось, ведь
Сашка, которому скоро как бы предстояло умереть молодым, уже частично
употребил последнюю эскимосину и выплюнул ее остаточные фрагменты
под ноги разнополым любителям легкоатлетического тренинга.
День лениво подходил к концу. Экс-кинозрители и просто люди проходили
мимо и покупали мороженое у стройной Дедиковой, немножко наклоненной
из-за Сашки вперед. Коренастая, стройная Прозерпина была довольна
— и торговлей, и Сашкой. Сашке тоже было неплохо, на некоторое время
он даже забыл о том, что скоро, в конце мая, он умрет совсем молодым.
Или, может быть, все-таки не умрет? Но выяснить — проверить — разобраться
и уточнить это было совершенно не у кого.
|
|
|
|
ВНУШИТЕЛЬНЫЙ ДИПЛОМАТ
Роман Майсурадзе, внук седоусого и супернезависимого
Автандила родился в ветреной Гортелии. Непосредственно в Грузии
он жил только в глубочайшем детстве, да и то не больше двух с тремя
четвертями недель. Не сложилось, совсем не сложилось у Романа подольше
и побольше побывать на своей исторической Родине. Винить в том некого,
кроме Виндави Майсурадзе. Его, Ромкиного, отца.
Собственно, Виндави был бы и совсем непрочь отвезти сына в Грузию
— в Сухуми, в Кутаис, к дедушке на холм, в Гордзи или хотя бы в
патриархально-провинциальное Скляни. Да все не получалось никак.
Некогда было: дела, командировки, работа, рождение новых детей и
прочие, прочие, прочие привычные и неизбежные бытовые реалии. Вот
и приходилось юному Роману Майсурадзе вместе со своим папашей колесить
по миру. Не ошибется ничуть тот, кто заметит, что Виндави Майсурадзе
был во всех отношениях видным и заметным дипломатом. Именно он способствововал
в одно из предыдущих десятилетий канувшего в Лету столетия, быстрейшему
разрешению острого пограничного конфликта между Зимбабве, Польшей
и Норвегией. За что и был награжден парой-тройкой-пятеркой-десяткой
натуральных золотых орденов.
Из-за своего внушительного веса, Бог знает для чего ему дарованного,
Виндави Майсурадзе на ковре-самолете ни разу не летал. Боялся, что
автандиловский коврик не выдержит его, упадет. Разумная предосторожность.
Ведь вес Виндави Майсурадзе постоянно возрастал, увеличивался, приближался
уже к четырем центнерам, а в конце мая, в тот самый день, когда
Сашка умер совсем молодым, заметный, видный, знаменитый дипломат
весил уже 401 килограмм и сто двадцать шесть грамм. Самое же удивительное
в этом сегменте нашей истории, что ни Сашка, ни его брат Володя,
никогда не видели Виндави, и даже не имели никакого представления
о нелегком земном пути внушительного дипломата. Он же, в свою очередь,
тоже никогда не видел Сашку с Володей. Но ежели Володю он еще мог
когда-нибудь увидать — чисто теоретически, разумеется, то вот Сашку-то
едва ли. Потому что Сашка, как известно, умер весной, причем умер
он совсем молодым.
|
|
|
|
ГЕНЕРАЛ «ТВОЮ МАТЬ» И ЕГО ПРОБЛЕМЫ
Экстра-генерал «Твою Мать» многим был недоволен. И
в целом, и по отдельности. Время, с присущим ему безразличным цинизмом
куда-то там шло, однако выяснить был ли таким уж молодым Сашка,
который якобы умер совсем молодым, пока еше не удалось. Да и средние
с высшими полицейские чины по-прежнему требовали разобраться с не
лишенным резона предположением о возможном негативном воздействии
некоторых иерархических структур на выпадение из общей колеи отдельных
индивидуумов. Первая часть общей задачи, более конкретная, генералу
«Твою Мать» нравилась, ведь именно пристальное, фундаментальное
изучение-наблюдение, этот проницательный, абсолютный и тотальный
контроль и составлял несгибаемый, нерушимый стержень его работы.
Тогда как все эти, твою мать, выяснения о возможном, твою мать,
и еще о негативном воздействии на выпадение из общей, твою мать,
колеи отдельных индивидуумов, твою мать…нет, тут генерал «Твою Мать»
не совсем врубался, и даже совсем не врубался, что же нужно было
делать.
Наблюдение, контроль, розыск — это понятно, это как бы дело святое.
А вот всякие там теоретические выкладки, разные, твою мать, структуры,
индивидуумы, негативные воздействия — это было для эстра-генерала
делом чужеродным, заумным и неясным. Ну да, генерал «Твою мать»
понимал как бы, что эти, твою мать, теоретические мастурбации, смогут
стать реальными и убедительными, после того, как розыскные, контрольные
и дознавательные работы будут завершены. Но начальство-то высшее,
и среднее, все равно хотело и даже требовало, чтобы подразделение
экстра-генерала не только занималось контролем и дознавательством,
еще оно хотело, высшее и среднеее начальство, чтобы в среде контролеров-дознавателей
проводились теоретические осмысления, потому что считало — подлинная
теория становится по-настоящему убедительной только, твою мать,
тогда, когда идет, твою мать, под руку с практикой.
Генерал «Твою Мать» зашел в грязный привокзальный ресторан,
заказал что-то. То ли пиво, то ли водку. Он не помнил, он не знал,
все равно ему было.
— Мы в фортеции живем, — не то пропел, не то продекламировал
генерал «Твою Мать»...
Генерал «Твою мать» не знал и не любил ни песен, ни
стихов, как-то преотлично удалось ему и без них прожить, и до экстра-генеральского
звания дослужиться. Но вот эти строки, которые он то ли пробормотал,
то ли пропел, генерал запомнил с детства. Запомнил отчего-то, что
в повести Пушкина «Капитанская дочка» звучат слова:
Мы в фортеции живем
Хлеб едим и воду пьем
Много, много раз повторял генерал «Твою мать» эти строчки. Потом
дальше пил — то ли водку, то ли пиво, то ли еще что-то. Все равно
было ему, что пить!
Вновь и вновь напевал генерал про жизнь в фортеции, про хлеб и про
воду. Надо было, надо было, обязательно выяснить, так ли уж был
молод этот чертов Сашка, который умер, твою мать, совсем молодым.
|
|
|
|
ДРАКИ НА ЕГО ЛИЦЕ
Романа Майсурадзе немало носило по свету. Он жил, он
учился чему-то там, куда отца его посылали работать. Москва, большой
северный город, Огайо, Сан-Франциско, Морн, Тель-Авив, Бахчисаранск,
Нант, Зулу, Гимра, Контер и т.д. Столь частые перемещения по планете
Земля испортили и даже изрядно развратили Романа. Отчасти поэтому
в его облике внешнем стала проявляться очевидная двойственность.
Очевидная и ощутимая. Правая половина его лица выделялась некоторым
подобием интеллигентности, сдержанной деликатностью, тщательной
выбритостью и частичным благообразием. Справа Романа Майсурадзе
иногда можно было принять за конструктора, видеоинженера, индификатора
или за системного программиста, или даже иногда за нечто среднее
между бэк-дирижером, главным вторым врачом и арт — писателем. Зато
левая половина романовского фейса была грубой, диковатой, вульгарной,
дичайше небритой, зверски недружелюбной, свидетельствующей о полнейшем
духовном беспределе. Иногда, особенно с утра, часов в девять с небольшим,
два куска лица Романа Майсурадзе , правая и левая половины, конфликтовали,
ссорились и даже дрались между собой. Ежели кому-то доводилось случайно
стать свидетелем подобной размолвки, то он в смущении и в ужасе
убегал прочь. Что и говорить, не самое это было веселое на свете
зрелище…
А вот Сашка, который умер совсем молодым, наблюдал однажды схватку-драку-потасовку
между двумя половинками романовского лица, и ничуть не был смущен.
|
|
|
|
СМУЩЕНИЕ САШКИ
Сашку вообще сложно и трудно было чем-нибудь смутить.
Быть может, именно поэтому он и умер совсем молодым? Возможно. Вероятно.
Не исключено. Вполне допустимая версия — гипотеза-вариация. Только
вот что однажды с Сашкой случилось: где-то в середине мая, числа
эдак 15-го — 18-го, он вдруг почувствовал, что скоро умрет совсем
молодым. …
Сашка даже немного растерялся и не знал, что же теперь ему нужно
делать. Рассказать, кому-нибудь об этом? Нет, не хотелось. Даже
Володе, своему старшему брату, он ничего не стал рассказывать. Поздно
вечером, 15-го, 16-го, 17-го или даже 18-го мая, он решил прогуляться.
Пройтись. Прошвырнуться. Встряхнуться.
Уже стемнело. Недалеко от подъезда чистил пылесосом
свой ковер-самолет не очень высокий Роман Майсурадзе. Несколько
человек — один в тюбетейке, другой в пилотке, третий в ушанке, пятый
в тирольской шляпе, четвертый в фуражке военно-морской — выволокли
из хромоногой фуры здоровенные запечатанные картонные коробки с
твердым бретонским чаем; стало быть, у безостановочно покачивающего
своей кривой, обезображенной головой Петра Семеновича-Сергеевича
назревало очередное глобальное чаепитие.
Сашка бесцельно побрел по поздне-вечернему городу. Спать не хотелось.
Есть тоже. Вообще ничего не хотелось. Не очень, правда, было в охотку
скоро, через десять-триннадцать дней, умирать совсем молодым. Сашка
не понимал, стоит ли, нужно ли кому-нибудь рассказывать о посетившей
и немножко смутившей его мысли — предчувствии собственной смерти
в конце мая.
Володе рассказывать про это не хотелось.
Матери — тоже, пусть уж барахтается в своих рулонах с болгарскими
обоями.
Дельфии, медсестре из банка? Можно…Только стоит ли?
Нет, конечно, Дельфия была дама приятная, не лишенная некоторых
достоинств, и на самом-то деле Сашка даже жалел немножко иногда,
что так зверски изнасиловал ее в забитом пассажирами трамвае. Она,
Дельфия, то верещала, то подвывала, то кудахтала тогда, а он, Сашка,
на самом-то деле даже и не кончил толком. Так, в самых общих чертах.
Не очень, не очень, очень не очень, удалось ему в тот раз расслабиться
по полной.
Он, Сашка, ничего не имел против продолжить Дельфии чтение по телефону
Пруста, Платонова или Камю — ведь сочинений разных немало вроде
написано. Можно и Фолкнера, и Джойса почитать. Можно даже и в кино
с Дельфией сходить, чего-нибудь там такое посмотреть или на какой-нибудь
внежанровый концерт смотаться. Да, можно, можно. Сашке не хотелось
обижать Дельфию, он знал, что он ей нравился, хотя знал и то, что
в тайной глубине души его брат Володя нравился ей больше, чем он,
Сашка. Который скоро должен был, судя по тому, что сам недавно почувствовал,
умереть в конце мая совсем молодым.
|
|
|
|
ОШИБКА ФЕДОРА ДЖОНА
После того как дознаватель Якобсен приказал долго жить,
высшие и средние полицейские чины (плюс генерал «Твою Мать» — уж
как без него обойтись!) поручили разобраться в ситуации с Сашкой,
который умер совсем молодым, другому дознавателю. Он был не менее
опытным и искушенным в нелегкой дознавательской работе, чем его
предшественник, и работал уже давно, лет на пять дольше покойного
Якобсена. Звали его Федор Джон. Сначала многих, с кем по ходу дознавательской
работы ему приходилось сталкиваться, его имя смущало. Также смушало
оно и тех, кто иногда и зачем-то сталкивался с ним и пересекался
не в рамках дознавательской деятельности, а просто так, по жизни.
Самого же Федора Джона собственное имя тоже иногда смущало. Не слишком
сильно, не тотально-радикально. Но смущало, смущало все же малость.
Потом, с годами, все смущения — и его собственные, и смущения у
тех не слишком многих, пересекавшихся с ним просто по жизни, и,
особенно, в первую самую очередь, у тех, кто сталкивался с ним в
процессе дознавательских медитаций, уменьшились; нет, они не пропали
совсем, не исчезли, не распались, не аннигилировались бесследно
и безвозвратно, однако поджались, усохли, стали почти невидимыми,
крохотулечными. Да, вот так вот все и было.
Про историю Сашки, который умер совсем молодым, Федору Джону приходилось
слышать и раньше. Был ли он уже тогда Федором Джоном? Был, без сомнения
был. Кроме того, и покойник Якобсен что-то ему иногда рассказывал
про умершего Сашку. В общем, с какой стороны ни возьми, куда ни
взгляни, куда ни плюнь, а давно уж была у Федора Джона на слуху
вся эта история с Сашкой, который умер в конце мая.
Можно делать пробежки по утрам или, напротив, в два
часа ночи;
Можно на завтрак пить тройной чай;
Можно, проходя мимо больницы военной, купить горячий бутерброд неизвестно
с чем;
Можно не узнавать знакомых или встречаться с незнакомыми;
Можно, в конце концов или в начале начал, предпочитать традиционному
фри-джазу авангардный ультрасвинг B без второй сильной доли, или
даже можно при желании вообще не включать телевизор, и никогда ни
за что не перезаряжать прошлогодние батарейки.
Все равно, все равно, эта история с Сашкой, который умер совсем
молодым, весной, в конце мая, Федору Джону чем-то не нравилась.
Совсем не нравилась. Удивительно ли это? Вряд ли. Ведь многие, многие
вещи — и люди, и лжефакты, и псевдоаргументы, и события, и даже
старые ботинки, одним отчего-то нравятся, а неким другим они якобы
вовсе не симпатичны.
Тем же другим, неким, ничуть неинтересны и несимпатичны лысые женщины,
и колумбийские миньетчицы, и африканские голые колдуньи, а вот зато
небезизвестным одним в наивысшей самой степени безразличны полные
слепые киноактрисы, трехногие прыгуньи в высоту или даже первые
посетительницы несостоявшегося вернисажа. Жизнь вопиюще загадочна
и противоречива. Иначе она бы была и не жизнью вовсе, а каким-нибудь
никому неизвестным или давно забытым, а то и вовсе ненаписанным
еще даже норвежским рок-н-роллом тысяча девятьсот пятьдесят шестого
года рождения.
Пусть история с Сашкой Федору Джону не нравилась. Пусть. Однако
когда дознаватель Якобсен представился, то Федор Джон вскоре, однажды
ночью, вдруг, сквозь крепчайший, почти наркотический сон, почувствовал,
как влечет, как притягивает, как тянет его к себе история с Сашкой,
который умер совсем молодым. Притяжение оказалось очень сильным,
он был не в силах ему противостоять. И это была первая ошибка дознавателя
Федора Джона.
|
|
|
|
ВТОРАЯ ОШИБКА ФЕДОРА ДЖОНА БОРЕЙ
Аналогичное ощущение повторилось с Федором Джоном и
вечером следующего дня, и послезавтра, и еще два дня спустя, и еще,
и еще. Да, по-прежнему притягивала его к себе отчего-то эта история
с Сашкой. Поскольку Федор Джон, был тертым калачом, перерывшим за
годы своей дознавательской карьеры несметные груды житейской грязи,
то притягивавшую его к себе историю с Сашкой, который умер совсем
молодым, он стал воспринимать в образе некоего соблазнения. Будто
бы он, дознаватель Федор Джон, на самом-то деле и не является дознавателем
Федором Джоном, будто бы он некий подросток, абстрактный и среднеарифметический
робкий юноша с другим именем (на самом-то деле в юности у Федора
Джона была совсем другая фамилия), а история с Сашкой — это и не
история вовсе, а соблазнительная и обольстительная взрослая женщина,
которая идет к нему, крадется, лезет, стремится, ползет, призывает
его, искушает, притягивает и куда-то для чего-то заманивает.
Странные наплывы, почти тектонические вибрации и изнурительные призывы
продолжались с Федором Джоном несколько дней. Он похудел, почти
перестал бриться, у него расстроился стул, он с неимоверным трудом
открывал ключом дверь в свою квартиру. Ему не хотелось есть. Вообще
ничего не хотелось. Оставалсяся только один выход, и через несколько
дней после начала наваждения, связанного с историей Сашки, Федор
Джон, спотыкаясь и чуть ли не падая, зашел в кабинет генерала «Твою
Мать» и самолично предложил свои дознавательские услуги. По делу
Сашки, который умер совсем молодым.
И это была вторая ошибка дознавателя Федора Джона.
|
|
|
|
НЕ К ДОБРУ
Марки был не стар, но и не молод.
Бывает так, часто бывает.
Марки родился в России, и жил в России.
Бывает так, часто бывает
Марки много кем доводилось работать. Он был и лектором — на самые
разные, на любые темы он читал лекции; он был и писателем, хотя
книг его никто еще не читал; работал Марки и в театре, и в кино
он вроде бы снимался, и еще он преподавал историю и литературу в
каком-то вузе, собирал спичечные коробки, подвизался в качестве
бэк-вокалиста в одной хэви-металл группе, умел прыгать в длину,
мог работать сторожем и реаниматором. В общем, и без лишних доказательств
понятно — Марки жил интересной, насыщенной жизнью.
Так бывает, только все же редко так бывает.
Реакция на происходящее вокруг у Марки была одноплановой, в основном.
С вариациями, конечно, как уж без них. Но вариации эти друг от друга
не сильно отличались.
Бывает так, часто бывает.
Что бы ни случилось, что бы ни произошло, Марки говорил: «Не к добру».
Те, кто его знал, реагировали на короткую, на излюбленную Марки
фразу спокойно, без истероидной встряски. А вот зато те, кто меньше
был знаком с Марки, и уж те более те, кто впервые видели его, начинали
нервничать, пугаться и бояться.
Бывает так, часто бывает.
Некоторые из знакомых с Марки считали, что когда он произносит «Не
к добру», то ничего особенно жуткого и страшного ввиду не имеет,
а просто констатирует некий факт.
Бывает так, нередко бывает.
Как бы там ни было, но не так уж, пожалуй, и редко Марки произносил
свое «Не к добру». Но не так уж и часто. Когда хотелось ему, когда
для каких-то неведомых никому целей это нужно было, он и говорил
«Не к добру».
«Не к добру» — флегматично сказал Марки, когда узнал, что в конце
мая Сашка умер совсем молодым. Ошибся ли тогда Марки? Или нет, не
ошибся? Возможны два ответа на этот вопрос. Бывает так, очень часто
бывает.
|
|
|
|
ТРЕТЬЯ ОШИБКА ФЕДОРА ДЖОНА
У дознавателя Федора Джона в юности была совсем другая
фамилия. Какая именно? Он уже и не помнил. Бывает так, часто бывает.
Бывают такие в жизни нашей расклады, которые сами мы не выбираем.
Которые никак не зависят о нашего желания, да и от нежелания нашего
они тоже не зависят. Причем тоже никак. Пытливые грядущие исследователи
уже установили, но не тогда, а позже, гораздо позже, лет восемьсот
тридцать спустя, что несмотря на строгую доминанту выбираемых желаний
или, наооборот, нежеланий, Федор Джон все-таки мог не менять свою
фамилию. Да, мог. Да, безусловно, мог. Однако она, фамилия Федора
Джона, изменилась не без его собственного, не такого уж, кстати,
и сокрытого нежелания. Такова была уже третья ошибка Федора Джона.
Или все-таки вторая? Никто, никто теперь про это и не знает, и не
помнит толком. Между прочим, и Сашка, который умер совсем молодым,
в конце мая, тоже ничего об этом не знал. Как противоречив, как
загадочен, как непрост порой человек!
Бывает так, часто бывает.
Приближаясь на непрочной трепетной лодке к середине мертвой реки,
мы забываем иногда про очень многое. Потом только, когда неизвестно
откуда на нас накатываются с противным ревом холодные, мерзостные
и злые ветры, мы начинаем что-то понимать. Но очень, очень редко
мы при неожиданном и стремном накате противных и ревущих ветров
понимаем, что же именно нам теперь довелось, наконец, понять.
Бывает так, очень часто так бывает.
|
|
|
|
ЗНАКОМСТВО ТАТЬЯНЫ И ВОЛОДИ
Володя, старший брат Сашки, который умер в конце мая
совсем молодым, давно и случайно познакомился с Татьяной-Мариной.
В момент их знакомства Татьяна-Марина предпочитала помалкивать.
Иногда, правда, что-то чуть-чуть говорила, тотально молчать она
стала гораздо позже. Познакомились же Татьяна-Марина и Володя, старший
брат Сашки, который умер совсем молодым, во время праздника Горы.
В тот день была сумрачная погода. Лужи, грязь и все такое. Само
собой, — по сути, — де факто, — разумеется, — естественно, — надо
ли сомневаться, что зимний праздник Горы частично смахивал на летний
праздник Горы? Ничем не напоминая осенние и весенние праздники все
той же Горы.
.Володя хотел было зачем-то купить пива. Все равно какого сорта.
Но поскольку погода была сумрачная, — лужи, грязь и все такое, —
то Володя, старший брат Сашки, который умер совсем молодым, у входа
в магазин поскользнулся и упал. В этот момент из магазина выходила
Татьяна-Марина. Она тоже поскользнулась и, в свою очередь, тоже
упала в грязь, в лужи и во все-такое.
Володя, брат Сашки, и Татьяна-Марина — дочь или приемная дочь Петра
Семеновича-Сергеевича, уже в те годы широко известного своей нешуточной
страстью к твердому бретонскому чаю и безостановочным покачиванием
кривой, обезображенной головы, внимательно оглядели друг друга.
Володя вдруг, неожиданно для себя самого, прижался к Татьяне-Марине,
и она тоже потянулась к нему. Они барахтались в луже, и яростно
целовались. Совсем не мешали им ни сумрачная погода, ни лужи и ни
грязь, и ни все такое.
|
|
|
|
ТЕМНЫЙ НОЯБРЬ
В ноябре темнеет рано. В декабре — еще раньше. Но на
декабрьское темнение Володя, брат Сашки, который умер совсем молодым,
реагировал менее негативно, чем на ноябрьское. Вообще-то, по счету
большому, ему было все равно. Он являлся в этом аспекте последователем
старинной новогородской поговорки, гласящей, как известно, следующее:
«Хоть светло, хоть темно — наплевать и все равно».
Володя, брат Сашки, который умер совсем молодым, не имел ни малейшего
представления об этой пословице. В Новгороде городе он никогда не
был. Или был все-таки когда-то? Нет, едва ли. Про это пока еще абсолютно
ничерта не известно. Более того, есть предположение, что грядущим
историкам, которые наверняка станут в так называемом будущем для
чего-то рыться и копаться в анналах якобы прошлого, едва ли удастся
обнаружить хотя бы мало-мальски поверхностное упоминание, подтверждающее
факт пребывания Володи на земле новгородской.
Володя вообще мало где был. Да, очень мало.
В Томске городе, например, он был однажды, да и то минут сорок пять,
во время транзитной посадки самолета, следовавшего до Хабаровска
города. В Хабаровске городе у Володи были некие служебные дела;
честно говоря, он даже и не знал какие именно, но пробыл все же
там, в Хабаровске городе, подольше, чем в Томске городе.
Только ни Томск город, ни Хабаровск город не понравились ему. Приходилось
еще Володе бывать в Кривом Роге городе, в большом северном городе,
в Хельсинки городе он был пару раз — тоже по неким делам служебным;
правда, если бы кому-нибудь пришло в голову спросить у него, у Володи,
брата Сашки, который умер совсем молодым, в чем же, собственно,
заключается корневой пафос этих неких дел, призвавших находиться
его в столице страны Суоми, то он едва ли ответил бы что-нибудь
связное. Не знал он. Нет, не знал. Еще же Володя был, причем достаточно
долго, на Севере, где пытался выяснить причину почти тотального
молчания Татьяны-Марины, жены своей.
В общем, немного где был Володя. Но где бы он не был, ему всюду
и всегда не нравилось, и самым решительнейшим образом было несимпатичным,
ранее ноябрьское темнение. Хотя из этого отнюдь не следует, что
Володя побывал там, где ему довелось побывать, именно в ноябре.
Нет, это не так. Тем не менее, Володя, бывалый, опытный, в чем-то
даже и матерый Володя, был до чрезвычайности удивлен, когда Сильвия,
изящная полуодетая леди Сильвия, сказала ему однажды, что в Бейстегуи
так не бывает вовсе, что там, в Стране Грез, все происходит совсем-совсем
по-другому. Володя удивился. Весьма и очень. Он не знал, что сказать
леди Сильвии в ответ на полученную от нее информацию, и поэтому
ничего он ей, леди Сильвии, и не сказал. Подумал только, что она,
леди Сильвия, видимо, имеет ввиду что-то другое. Что-то, пока еще
ему совершенно непонятное.
Да, рано, очень конечно, рано темнеет в ноябре. Но в декабре — еще
раньше.
|
|
|
|
ВОЛОДЯ ЗАДУМАЛСЯ
Однажды, в вечернее время суток, круто и серьезно Володя
задумался. Не на шутку, вовсе не на шутку, задумался он. Не следует,
впрочем, думать, что он, Володя, редко задумывался; пусть Володя
(как, кстати, и младший его брат Сашка, который недавно, весной,
умер совсем молодым), не проводил в усерднейших размышлениях большую
часть времени, отпущенного ему для проживания на планете Земля,
все равно ведь приходилось ему — больше или меньше, чаще или реже,
осенью или летом, во время обеда или после третьего полдника, перед
сном, на автобусной остановке, во время чистки зубов, в лифте, в
очереди в рок-клуб или в музей им.Гоголя и даже во время очередного
лунатического столбняка, о чем-нибудь думать.
Да, конечно же, приходилось.
Как и многим, многим другим существам человеческого рода, его окружащим.
Естественно, само собой разумеется, безусловно, бесспорно, ясно
дело, несомненно, нужно ли уточнять, что и не только людям, но также
и собакам, и кошкам, и мышам, и попугаям, и лошадям, и птицам, и
даже и рыбам, немало иногда приходится о разной всячине задумываться.
Хотят ли они или не хотят, рады они этому или не очень, получается
ли у них совершенствовать свои ментальные качества или не слишком
им сие удается, это уже совершенно другой аспект.
Не приходится спорить, — да, да, да, это так! — что homo sapiens
далеко не всегда лучше или быстрее прочих выкатываются в таких гонках
на лидирующие позиции. Ну а ежели и вовсе сузить круг рассматриваемых
претендентов в этих состязаниях, то тот же Володя пусть и не входил
в число несоменных лидеров, но и к аутсайдерам точно не относился.
Нельзя, однако, сказать, что Володя плохо умел думать — или даже,
что он совсем не умел и даже не любил этого делать. В конце концов,
Володя думал так, как у него получалось.
Не слишком уж простая мысль как-то вдруг однажды посетила
его, Володю: задумался он о том, что называют-то его все Володей,
а ведь он, в первую очередь, Владимир. Cтранно было ему и то, что
и Сашку никто и никогда не называл Александром. А только Сашкой.
Володя тоже не называл Сашку Александром, так было и прежде, и теперь
тоже, хотя Сашка-то уже умер. Причем совсем молодым. Но если Володе
это было в известном смысле простительно — ведь они с Сашкой были
родными братьями, и поэтому вполне могли выйти за пределы совсем
не нужных им официозных обращений друг к другу (и вполне удачно,
кстати, порой выходили!), то все прочие вполне могли бы иногда называть
Сашку Александром. Не сдохли бы, если бы так его, Сашку, так называли
— и та же одутловато-изящная Дельфия, и молчаливая Татьяна-Марина,
Володина жена, и Роман Майсурадзе, хозяин ковра-самолета, и Петр
Семенович-Сергеевич, безостановочно употребляющий многие литры твердого
бретонского чая. И стройно-коренастая Прозерпина Дедикова. Еще Володя
подумал и о Таисье Викторовне, но ведь она вроде бы была матерью
Сашки, и, стало быть, и его Володиной мамой…Да, конечно, очень,
очень маловероятно, чтобы Таисья Викторовна, Тася, называла Володю
— Владимиром, а Александром — Сашку. Который умер совсем молодым.
|
|
|
|
ВОЛОДЯ ПРОДОЛЖАЕТ ДУМАТЬО
Было бы, конечно, неплохо узнать, что думал по этому
поводу сам Сашка. Хотел бы он, чтобы его хоть кто-нибудь называл
Александром? Или ему было все равно? Но спросить теперь об этом
у Сашки было вроде бы несколько затруднительно. Потому что он умер
в конце мая, умер совсем молодым.
-Похоже, — понял или подумал Володя — никто не даст мне ответа на
серию спонтанно возникших у меня вопросов. Может быть, мне что-нибудь
подскажет изящная и полуодетая леди Сильвия?
Ведь ни медсестра же Дельфия, ни Петр Семенович-Сергеевич с его
кривой, обезображенной головой, ни жена Татьяна-Марина, которая
за несколько лет совместной с ним жизни так редко что-нибудь говорила,
ни Роман Майсурадзе, хозяин ковра самолета… Нет, нет, надеяться
на кого-то из них столь же бессмысленно, как пытаться найти в заснеженном
январско-февральском лесу смачные боровики, стройные и корявые подосиновики,
или игривые лисички.
Никто. Совсем никто. Нигде.
Можно, конечно, поговорить с Таисьей Викторовной, она ведь фактически
была его матерью. Да, можно. Или нет, нельзя?
Володя шел по радикально сужающемуся бульвару и постоянно оглядывался.
Никого. Нигде. Никто.
Если уж мать, несмотря на то, что он виделся с ней примерно пятьдесят
раз в неделю, так и не смогла до сих пор ничего внятного рассказать
Володе, например, про его отца, то едва ли ему удастся выяснить
у нее — хотел бы Сашка, чтобы его называли Александром? Или хотел
ли Сашка, который умер совсем молодым что бы его, Володю, называли
Владимиром? Да и была ли она, Таисья Викторовна, на самом деле его
матерью?
Иногда он сомневался в этом, хотя и виделся с ней нередко. Надо
бы, надо бы окончательно спросить все про Таисью Викторовну у отца!
Или у нее спросить — узнать — уточнить что-нибудь про отца, поскольку
Володя не очень-то уж ориентировался в ситуации с собственным отцом…
Потому что этот мифический отец, вроде бы когда-то вместе с Таисьей
Викторовной сотворивший и его, и Сашку, нечасто появлялся в городе,
где они жили. Не было никакой надежды, что он, отец этот, неизвестно
когда и неизвестно откуда сюда пожалует, в ближайшие десять — двадцать
— двадцать пять лет. Или хотя бы его тень, что ли…
«А вдруг отец тоже живет в Бейстегуи? — внезапно и пронзительно
подумал Володя, — в Стране Грез?»
Только и на этот неожиданный для него вопрос, который он задал себе
сам, тоже никто не мог ответить. Пусть Сашка был преизряднейший
балбес, только все равно, иногда он мог хотя бы что-нибудь сказать!
Но не было, не было Сашки. Умер он в конце мая, совсем молодым.
Володя вновь понял, что ему никак не обойтись без изящной, без полуодетой
леди Сильвии.
|
|
|
|
НЕ ОТДАЛ
Дед Романа Майсурадзе, Автандил Майсурадзе, от которого
уже давным-давно совершенно ничего не зависело, когда-то, в былые
годы, хотел куда-нибудь на своем ковре-самолете слетать. Но потом
— передумал. Да и война тогда началась, уже не до полетов было.
Его сыну, дипломату Виндави Майсурадзе, совершенно некогда было
с ковром-самолетом развлекаться, и едва ли выдержал бы ковер многопудовую
тушу мастера международных дел. А вот Роман время от времени фамильной
реликвией пользовался, летал иногда куда-то и зачем-то, и даже некоторым
своим знакомым доверял; в число тех, кому он доверял ковер-самолет
входили и Сашка, и Володя, старший его брат, повязанный тесными
родственными узами с кошмарным Петром Семеновичем-Сергеевичем, готовым
за какие-нибудь десять-двадцать литров твердого бретонского чая
безостановочно покачивать своей кривой, обезображенной головой.
Отчего же Роман доверял вою фамильную реликвию Володе и брату его
Сашке? Он и сам не знал. Бывает так, часто бывает. Бывает и наооборот.
Тем не менее, когда Роман Майсурадзе узнал, что Сашка, брат младший
Володи, умер в конце мая совсем молодым, то был очень недоволен.
Очень рассержен.
-Вот ведь черт! А дринги? Дринги мои он мне так и не отдал! — с
досадой и зло, и с неожиданным сильным восточно-грузинским акцентом
сказал, чисто говоривший по-русски Роман, хозяин ковра-самолета.
|
|
|
|
ДЕЛЬФИЯ ПОСЛЕ РАБОТЫ
В этот вечер Дельфия, медсестра из банка, поздно ушла
из банка.
Много, много было работы: пара-тройка переломов шейки бедра, вывих
стопы, отек губы, немотивированный кашель и что-то еще такого типа.
Всегда, всегда было это самое что-то еще…Проходя мимо дома, в котором
жили Володя и Сашка, который в конце мая умер совсем молодым, Дельфия
заглянула во двор. Нет, она не собиралась заходить в гссти к Володе,
который и в тайной, и даже в явной глубине души нравился ей больше,
чем Сашка
Да и к Татьяне-Марине, молчаливой женой Володиной, Дельфия не хотела
идти, особенно ведь с Татьяной-Мариной и не поговоришь; никому,
пожалуй, даже и самому Володе, этого почти не удавалось сделать.
И уже тем более не поговоришь с Петром Семеновичем-Сергеевичем,
ведь он как начнет глушить нон-стоп твердый брюссельский чай и при
этом будет еще как заведенный покачивать своей кривой, обезображенной
головой, то тут уж совсем будет не до разговоров.
Зайдя во двор дома, в котором жили Володя и Сашка, одутловато-элегантная
Дельфия увидела Романа Майсурадзе. Не очень уж высокого хозяина
ковра-самолета. Дельфия, конечно, хотела иногда, что греха таить,
на ковре-самолете полетать. Но, с другой какой-то стороны, не очень-то
она этого и хотела. Дельфия, одутловато-изящная Дельфия, медсестра
из банка, знала доподлинно, что и Сашка и брат его Володя, на ковре-самолете
летали. Хотели — и летали. А она-то ведь хотела летать на ковре-самолете
редко, только иногда, больше не хотела, чем хотела. Коврово-самолетные
забавы представлялись ей ненужными и надуманными, гораздо чаще ее
занимала мысль о том, что Сашка, который умер совсем молодым, был
на самом-то деле не так уж и молод. Дельфия точно это знала! Однако
ее слова и мысли многими воспринимались как нечто чрезмерное и избыточное.
С Романом же Майсурадзе она, Дельфия, она, одутловато-изящная, она
элегантная и крупная телом, про эти деликатные материи ни разу не
говорила, более того, ей, медсестре из банка, даже и в принципе
не желалось с ним о чем-либо разговаривать.
Дельфия знала превосходно не только о том, что Сашка был не так
уж и молод. О чем еще знала она? О многом, в самом деле, о многом.
О том, что Сашке хотя почти не приходилось болеть — ей, Дельфии
об этом не раз, и не два рассказывала Сашкина мать, Таисья Петровна,
Тася, по словам последней, даже зверская эпидемия вологодского гриппа
обошла Сашку стороной. Ну а про полеты на ковре-самолете Сашка сам
ей, Дельфии, рассказывал. Не тогда, разумеется; когда после отвязного
концерта английской группы The Wall он на удивление, на редкость
зверски ее изнасиловал в забитом пассажирами трамвае, то уж тогда-то
ему некогда было про полеты рассказывать. Зато в другой раз, когда
они пошли в кафе— мороженое, находившееся под центральной площадью,
в подземном переходе, рядом со старой нефтяной скважиной, вот тогда-то
Сашка немало ей интересного рассказал про полеты свои. Два или три
раза он летал. Или четыре? Но не больше. Вот если бы Сашка не умер
весной, совсем молодым, то он наверняка бы еще смог полетать на
ковре-самолете. И ей бы, Дельфии, про эти полеты еще чего-нибудь
рассказал.
Вкусное мороженое они тогда с Сашкой в подземном кафе поели. Грибной
пломбир с мармеладом. Потом, в дальнейшем, в будущем, ей, Дельфии,
банковской медсестре, ни разу не доводилось такого чудесного, такого
наивкуснейшего мороженого отведать. Вот был бы Сашка, то он бы уж
точно сказал Дельфии, где можно обнаружить грибной пломбир с мармеладом.
И сходил бы с ней, и они снова поели бы это восхитительное мороженое.
Только вот умер, умер Сашка, в конце мая, умер совсем молодым. И
пусть он был на самом-то деле не таким уж и молодым, только ведь
все равно он умер. А вот с Романом Майсурадзе, хозяином ковра-самолета,
Дельфия ни о чем говорить не хотела. Ну его!
|
|
|
|
ОНА ИСЧЕЗЛА
Володя, старший брат Сашки, который умер совсем молодым,
однажды — на днях — дня три— четыре назад — на прошлой неделе —
недавно — в прошлом году — позавчера — снова встретил леди Сильвию.
Она приветливо улыбалась. Володя хотел было сказать что-то приятное,
приветственное и незначительное, но потом вдруг вспомнил, что говорить
с леди Сильвией непросто, в том смысле непросто, что она и так,
без слов, знает о чем он, Володя думает. Поэтому Володя молчал.
Улыбался и молчал. Леди Cильвия тоже улыбалась и молчала.
Так прошло некоторое время. Пять, пятнадцать, сорок минут? Полтора-два
дня? Неделя? Месяц?
Внезапно Володя утратил ощущение реального времени. Потом леди Сильвия
исчезла. Неожиданно и незаметно. Также, как и во время предыдущих
ее встреч с Володей. Или также, как и во время предыдущих встреч
Володи с ней. Вскоре, минут через шестьдесят восемь после того как
Сильвия исчезла, Володя вдруг вроде бы понял, о чем же он хотел
с ней поговорить. Но леди Сильвии уже не было.
|
|
|
|
ФЕДОР ДЖОН РАБОТАЕТ
Дознаватель Федор Джон немаленький экспириенс имел дознавательский.
Генерал «Твою Мать» это знал и был вроде доволен, тем что Федор
Джон взялся за дело. Экстра-генерала иногда немного смущала его
фамилия, но ведь работал-то Федор Джон неплохо, и если не лучше
других дознавателей, то и не хуже.
Но вот только не знал «Твою Мать», что Федор Джон совершил три ошибки.
Да если бы он и знал об этом, то, несмотря на свой многопудовый
служебный опыт, едва ли понял бы, в чем же, собственно, эти федорджоновские
ошибки заключаются. Нет, тут и говорить не о чем. Конечно, он бы
не понял. Сам Федор Джон этого тоже не понимал.
Федор Джон работал. Не покладая рук и прочих частей тела. Со стороны
могло иногда показаться, что совсем не работает Федор Джон, что
даже чужд он работе...
Стоп! Совсем не так это было!
Приступив к дознавательству в случае с Сашкой, который умер совсем
молодым, Федор Джон, в первую очередь, обратил внимание на следующие
моменты и нюансы:
а) что Сашка умер совсем молодым
б) что он умер в конце мая
в) что у него был брат старший Володя.
Имелись еще некоторые немаловажные детали. Федор Джон не все из
них был в состоянии истолковать и осмыслить, ведь более сложного
случая в его дознавательской практике еще не встречалось.
Однажды, в один то ли в холодный летний, то ли зимний теплый день,
Федор Джон снова отправился на встречу с Володей, со старшим братом
Сашки. Федор Джон хотел выяснить некоторые детали прежней Сашкиной
жизни. Жизни до того, как он умер в конце мая совсем молодым. Встретиться
Федор Джон с Володей должны были неподалеку от центрального бульвара,
метрах в ста — в ста пятидесяти от проезжей части. На бульваре центральном
всегда, в любое время года, было до одурения грязновато, но Федор
Джон решил, что это совсем не страшно, что зато ничто не будет отвлекать
их с Володей от важного разговора. Володя же не очень любил центральный
бульвар, а не любил он его потому, что отчего-то, там, на бульваре
центральном, он обо что-то спотыкался и потом падал с размаху лицом
в грязь. Всегда ему там не везло. Разве что в детстве не было унизительных
и загрязнительных падений; правда, в детстве своем призрачном Володя
на центральный бульвар никогда не ходил.
|
|
|
|
ФЕДОР ДЖОН В ЛАВКЕ
Федор Джон подошел к месту встречи. Володи еще не было.
Федор Джон решил зайти в лавку неподалеку. Пока там подойдет Володя,
старший брат Сашки, который умер совсем молодым, можно и даже нужно
чего-нибудь купить.
Например, сигарет — курить-то надо;
Можно пива купить или лимонада, или сока какого, или ряженки — пить
то надо;
Можно хлеба купить или сыра, или ветчины, или картошки, или печенья
— есть-то надо;
Можно и книжку какую — читать-то надо;
Можно и авторучку, и блокнот — писать-то надо;
А можно и компакт-диск приобрести или кассету — музыку —то слушать
надо;
Или радиоприемник — радио-то слушать тоже надо;
Или холодильник — продукты-то хранить где-то надо;
Или сапожную щетку и крем типа гуталин — обувь-то чистить надо:
Или велосипед или мотоцикл — ездить-то на чем-то надо;
Или презерватив немецкий — предохраняться-то надо;
Или аспирин, или валидол, или мильгаму, или диммедрол, или седуксен,
или ампулы с новокаином — лечиться-то надо;
Или плащ, или пиджак, или шубу, или футболку — одеваться-то надо;
Или фонарик — светить-то в темноте надо;
Или жевательной резинки — жевать-то надо;
Или полотенце зеленое или салфетки черные — вытираться-то надо;
Или часы — время-то знать надо;
Или стационарный мобильный телефон — звонить-то надо.
Дознаватель Федор Джон подошел к дверям лавки и зашел внутрь. И
упал.
Но на самом-то деле и не упал даже он вовсе, а продравшись боками,
руками, носом и затылком о шершавые, твердые, липкие, скрипучие,
рифленые, холодные, грязные, теплые, незаметные в темноте стенки
люкового отверстия, куда-то полетел.
|
|
|
|
ОТЕЦ, ОТЧИМ И ДОЧЬ
Татьяна-Марина, жена Володи, брата Сашки, который умер
совсем молодым, на самом деле мало говорила. Было так не всегда.
Совсем не всегда. Далеко не всегда. Но как же именно дело обстояло
с небольшой Таниной говорливостью, и почему, и отчего, или зачем,
и с какой стати такой, и для какой надобности, и по какой причине
мало говорила она, никто и не знал. Или кто-то быть может быть и
знал, — правда, неизвестно кто. Знал, но только забыл. Татьяна-Марина
и сама вроде бы не знала. Или — и это не исключено, совсем не исключено!
— что она знала когда-то, а потом забыла. Бывает ведь так, часто
бывает. Володя, муж Татьянин, вначале, в первой фазе своей соместной
жизни с ней, пытался разобраться — врубиться — понять — познать
— выяснить — въехать— осмыслить, (можно вообще-то еще кое-какие
глаголы использовать, да нужно ли?), и даже с целью уточнительно-понимательной-познавательной
уехал на Север. Где прежде Татьяна-Марина, жена его, некоторое время
жила. Ее отчим — отец Петр Семенович-Сергеевич уже в те далекие,
в сущности, годы, совсем не брезговал твердым бретонским чайком
и очень даже недурственно покачивал свой кривой, обезображенной
головой.
Но, как известно, поездка на Север ничего Володе нового и познавательного
вовсе не дала — совсем не дала — ничуть не дала, а Татьяна-Марина,
когда он вернулся, больше говорить не стала. Одно время, недолгое
совсем, Володя почти настойчиво пытался понять: кем же именно приходится
Татьяне-Марине Петр Семенович-Сергеевич? Отчимом или отцом? Сама
Татьяна-Марина в связи с этим ничего Володе толком не сказала, она
все больше по части молчания специализировалась, и никак не говорила,
и не разговаривала, и даже вроде бы и не пыталась особенно этого
сделать. С Петром Семеновичем-Сергеевичем Володя иногда беседовал
на эту тему, только почтенный потребитель твердого бретонского и
не менее почтенный покачиватель своей кривой и обезображенной, хоть
и рассказывал Володе что-то, но и не очень уж он ему при этом что-либо
конкретное рассказывал. Да, вот так вот все как-то…
Знал что-то про эти непростые материи и Сашка, но Володя не знал
толком, что Сашка именно знал или даже — или вернее — или впрочем
— или на самом-то деле — не придавал должного внимания Сашкиному
знанию. Теперь он, хоть и не слишком сильно, однако жалел о собственном
незнании Сашкиного знания, и даже о том, что не придавал прежде
ему внимания— значения. Только исправить ничего уже было нельзя.
Потому что не было Сашки, умер Сашка. Володя был, Татьяна-Марина
в была, был и Петр Семенович-Сергеевич, и разные всякие другие тоже,
а вот Сашки не было. Не было Сашки, который умер совсем молодым.
|
|
|
|
|
