PERPETUUM MOBILE
Судебный следователь Гришуткин, старик,
начавший службу еще в дореформенное время, и доктор Свистицкий,
меланхолический господин, ехали на вскрытие. Ехали они осенью по
проселочной дороге. Темнота была страшная, лил неистовый дождь.
— Ведь этакая подлость, — ворчал следователь.
— Не то что цивилизации и гуманности, даже климата порядочного нет.
Страна, нечего сказать! Европа тоже, подумаешь... Дождь-то, дождь!
Словно нанялся, подлец! Да вези ты, анафема, поскорей, если не хочешь,
чтобы я тебе, подлецу этакому, негодяю, все зубы выбил! — крикнул
он работнику, сидевшему на козлах.
— Странно, Агей Алексеич! — говорил
доктор, вздыхая и кутаясь в мокрую шубу. — Я даже не замечаю этой
погоды. Меня гнетет какое-то странное, тяжелое предчувствие. Вот-вот,
кажется мне, стрясется надо мной какое-то несчастие. А я верю в
предчувствия и... жду. Всё может случиться. Трупное заражение...
смерть любимого существа...
— Хоть при Мишке-то постыдитесь говорить
о предчувствиях, баба вы этакая. Хуже того, что есть, не может быть.
Этакий дождь — чего хуже? Знаете что, Тимофей Васильич? Я более
не в состоянии так ехать. Хоть убейте, а не могу. Нужно остановиться
где-нибудь переночевать... Кто тут близко живет?
— Яван Яваныч Ежов, — сказал Мишка.
— Сейчас за лесом, только мостик переехать.
— Ежов? Валяй к Ежову! Кстати, давно
уж не был у этого старого грешника.
Проехали лес и мостик, повернули налево,
потом направо и въехали в большой двор председателя мирового съезда,
отставного генерал-майора Ежова.
— Дома! — сказал Гришуткин, вылезая
из тарантаса и глядя на окна дома, которые светились. — Это хорошо,
что дома. И напьемся, и наедимся, и выспимся...
Хоть и дрянной человечишка, но гостеприимен,
надо отдать справедливость.
В передней встретил их сам Ежов, маленький,
сморщенный старик с лицом, собравшимся в колючий комок.
— Очень кстати, очень кстати, господа...
— заговорил он. — А мы только что сели ужинать и буженину едим,
тридцать три моментально. А у меня, знаете, товарищ прокурора сидит.
Спасибо ему, ангелу, заехал за мной. Завтра с ним на съезд ехать.
У нас завтра съезд... тридцать три моментально...
Гришуткин и Свистицкий вошли в зал.
Там стоял большой стол, уставленный закусками и винами. За одним
прибором сидела дочь хозяина Надежда Ивановна, молодая брюнетка,
в глубоком трауре по недавно умершем муже; за другим, рядом с ней,
товарищ прокурора Тюльпанский, молодой человек с бачками и множеством
синих жилок на лице.
— Знакомы? — говорил Ежов, тыча во
всех пальцами. — Это вот прокурор, это — дочь моя...
Брюнетка улыбнулась и, прищурив глаза,
подала новоприбывшим руку.
— Итак... с дорожки, господа! — сказал
Ежов, наливая три рюмки. — Дерзайте, людие божии! И я выпью за компанию,
тридцать три моментально. Ну-с, будемте здоровы...
Выпили. Гришуткин закусил огурчиком
и принялся за буженину. Доктор выпил и вздохнул. Тюльпанский закурил
сигару, попросив предварительно у дамы позволения, причем оскалил
зубы так, что показалось, будто у него во рту по крайней мере сто
зубов.
— Ну, что ж, господа? Рюмки-то ведь
не ждут! А? Прокурор! Доктор! За медицину! Люблю медицину. Вообще
люблю молодежь, тридцать три моментально. Что бы там ни говорили,
а молодежь всегда будет идти впереди. Ну-с, будемте здоровы.
Разговорились. Говорили все, кроме
прокурора Тюльпанского, который сидел, молчал и пускал через ноздри
табачный дым. Было очевидно, что он считал себя аристократом и презирал
доктора и следователя. После ужина Ежов, Гришуткин и товарищ прокурора
сели играть в винт с болваном. Доктор и Надежда Ивановна сели около
рояля и разговорились.
— Вы на вскрытие едете? — начала хорошенькая
вдовушка. — Вскрывать мертвеца? Ах! Какую надо иметь силу воли,
какой железный характер, чтобы не морщась, не мигнув глазом, заносить
нож и вонзать его по рукоятку в тело бездыханного человека. Я, знаете
ли, благоговею перед докторами. Это особенные люди, святые люди.
Доктор, отчего вы так печальны? — спросила она.
— Предчувствие какое-то... Меня гнетет
какое-то странное, тяжелое предчувствие. Точно ждет меня потеря
любимого существа.
— А вы, доктор, женаты? У вас есть
близкие?
— Ни души. Я одинок и не имею даже
знакомых. Скажите, сударыня, вы верите в предчувствия?
— О, я верю в предчувствия.
И в то время, как доктор и вдовушка
толковали о предчувствиях, Ежов и следователь Гришуткин то и дело
вставали из-за карт и подходили к столу с закуской. В два часа ночи
проигравшийся Ежов вдруг вспомнил о завтрашнем съезде и хлопнул
себя по лбу.
— Батюшки! Что же мы делаем?! Ах мы
беззаконники, беззаконники! Завтра чуть свет на съезд ехать, а мы
играем! Спать, спать, тридцать три моментально! Надька, марш спать!
Объявляю заседание закрытым.
— Счастливы вы, доктор, что можете
спать в такую ночь! — сказала Надежда Ивановна, прощаясь с доктором.
— Я не могу спать, когда дождь барабанит в окна и когда стонут мои
бедные сосны. Пойду сейчас и буду скучать за книгой. Я не в состоянии
спать. Вообще, если в коридорчике на окне против моей двери горит
лампочка, то это значит, что я не сплю и меня съедает скука...
Доктор и Гришуткин в отведенной для
них комнате нашли две громадные постели, постланные на полу, из
перин. Доктор разделся, лег и укрылся с головой. Следователь разделся
и лег, но долго ворочался, потом встал и заходил из угла в угол.
Это был беспокойнейший человек.
— Я всё про барыньку думаю, про вдовушку,
— сказал он. — Этакая роскошь! Жизнь бы отдал! Глаза, плечи, ножки
в лиловых чулочках... огонь баба! Баба — ой-ой! Это сейчас видно!
И этакая красота принадлежит чёрт знает кому — правоведу, прокурору!
Этому жилистому дуралею, похожему на англичанина! Не выношу, брат,
этих правоведов! Когда ты с ней о предчувствиях говорил, он лопался
от ревности! Что говорить, шикарная женщина! Замечательно шикарная!
Чудо природы!
— Да, почтенная особа, — сказал доктор,
высовывая голову из-под одеяла. — Особа впечатлительная, нервная,
отзывчивая, такая чуткая. Мы вот с вами сейчас уснем, а она, бедная,
не может спать. Ее нервы не выносят такой бурной ночи. Она сказала
мне, что всю ночь напролет будет скучать и читать книжку. Бедняжка!
Наверное, у ней теперь горит лампочка...
— Какая лампочка?
— Она сказала, что если около ее двери
на окне горит лампочка, то это значит, что она не спит.
— Она тебе это сказала? Тебе?
— Да, мне.
— В таком случае я тебя не понимаю!
Ведь ежели она это тебе сказала, то значит ты счастливейший из смертных!
Молодец, доктор! Молодчина! Хвалю, друг! Хоть и завидую, но хвалю!
Не так, брат, за тебя рад, как за правоведа, за этого рыжего каналью!
Рад, что ты ему рога наставишь! Ну, одевайся! Марш!
Гришуткин, когда бывал пьян, всем говорил
«ты».
— Выдумываете вы, Агей Алексеич! Бог
знает что, право... — застенчиво отвечал доктор.
— Ну, ну... не разговаривай, доктор!
Одевайся и валяй... Как, бишь, это поется в «Жизни за царя»? И на
пути любви денек срываем мы как бы цветок... Одевайся, душа моя.
Да ну же! Тимоша! Доктор! Да ну же, скотина!
— Извините, я вас не понимаю.
— Да что же тут не понимать! Астрономия
тут, что ли? Одевайся и иди к лампочке, вот и всё понятие.
— Странно, что вы такого нелестного
мнения об этой особе и обо мне.
— Да брось ты философствовать! — рассердился
Гришуткин. — Неужели ты можешь еще колебаться? Ведь это цинизм!
Он долго убеждал доктора, сердился,
умолял, даже становился на колени и кончил тем, что громко выбранился,
плюнул и повалился в постель. Но через четверть часа вдруг вскочил
и разбудил доктора.
— Послушайте! Вы решительно отказываетесь
идти к ней? — спросил он строго.
— Ах... зачем я пойду? Какой вы беспокойный
человек, Агей Алексеич! С вами ездить на вскрытие — это ужасно!
— Ну так, чёрт вас возьми, я пойду
к ней! Я... я не хуже какого-нибудь правоведа или бабы доктора.
Пойду!
Он быстро оделся и пошел к двери.
Доктор вопросительно поглядел на него,
как бы не понимая, потом вскочил.
— Вы, полагаю, это шутите? — спросил
он, загораживая Гришуткину дорогу.
— Некогда мне с тобой разговаривать...
Пусти!
— Нет, я не пущу вас, Агей Алексеич.
Ложитесь спать... Вы пьяны!
— По какому это праву ты, эскулап,
меня не пустишь?
— По праву человека, который обязан
защитить благородную женщину. Агей Алексеич, опомнитесь, что вы
хотите делать! Вы старик! Вам шестьдесят семь лет!
— Я старик? — обиделся Гришуткин. —
Какой это негодяй сказал тебе, что я старик?
— Вы, Агей Алексеич, выпивши и возбуждены.
Нехорошо! Не забывайте, что вы человек, а не животное! Животному
прилично подчиняться инстинкту, а вы царь природы, Агей Алексеич!
Царь природы побагровел и сунул руки
в карманы.
— Последний раз спрашиваю: пустишь
ты меня или нет? — крикнул он вдруг пронзительным голосом, точно
кричал в поле на ямщика. — Каналья!
Но тотчас же он сам испугался своего
голоса и отошел от двери к окну. Он хотя был и пьян, но ему стало
стыдно этого своего пронзительного крика, который, вероятно, разбудил
всех в доме. После некоторого молчания к нему подошел доктор и тронул
его за плечо. Глаза доктора были влажны, щеки пылали...
— Агей Алексеич! — сказал он дрожащим
голосом. — После резких слов, после того, как вы, забыв всякое приличие,
обозвали меня канальей, согласитесь, нам уже нельзя оставаться под
одной крышей. Я вами страшно оскорблен... Допустим, что я виноват,
но... в чем я, в сущности, виноват? Дама честная, благородная, и
вдруг вы позволяете себе подобные выражения. Извините, мы более
не товарищи.
— И отлично! Не надо мне таких товарищей.
— Я уезжаю сию минуту, больше оставаться
я с вами не могу, и... надеюсь, мы больше не встретимся.
— Вы уедете на чем-с?
— На своих лошадях.
— А я на чем же уеду? Вы что же это!
До конца хотите подличать? Вы меня привезли на ваших лошадях, на
ваших же обязаны и увезти.
— Я вас довезу, если угодно. Только
сейчас... Я сейчас еду. Я так взволнован, что больше не могу здесь
оставаться.
Затем Гришуткин и Свистицкий молча
оделись и вышли на двор. Разбудили Мишку, потом сели в тарантас
и поехали...
— Циник... — бормотал всю дорогу следователь.
— Если не умеешь обращаться с порядочными женщинами, то сиди дома,
не бывай в домах, где женщины...
Себя ли это бранил он или доктора,
трудно было понять. Когда тарантас остановился около его квартиры,
он спрыгнул и, скрываясь за воротами, проговорил:
— Не желаю быть знакомым!
Прошло три дня. Доктор, окончив свою
визитацию, лежал у себя на диване и, от нечего делать, читал в «Календаре
для врачей» фамилии петербургских и московских докторов, стараясь
отыскать самую звучную и красивую. На душе у него было тихо, хорошо,
плавно, как на небе, в синеве которого неподвижно стоит жаворонок,
и это благодаря тому, что в прошлую ночь он видел во сне пожар,
что означало счастье. Вдруг послышался шум подъехавших саней (выпал
снежок), и на пороге показался следователь Гришуткин. Это был неожиданный
гость. Доктор поднялся и поглядел на него сконфуженно и со страхом.
Гришуткин кашлянул, потупил глаза и медленно направился к дивану.
— Я приехал извиниться, Тимофей Васильич,
— начал он. — Я был по отношению к вам немножко нелюбезен и даже,
кажется, сказал вам какую-то неприятность. Вы, конечно, поймете
мое тогдашнее возбужденное состояние, вследствие наливки, выпитой
у той старой канальи, и извините...
Доктор привскочил и, со слезами на
глазах, пожал протянутую руку.
— Ах... помилуйте! Марья, чаю!
— Нет, не надо чаю... Некогда. Вместо
чаю, если можно, прикажите квасу подать. Выпьем квасу и поедем труп
вскрывать.
— Какой труп?
— Да всё тот же унтер-офицерский, который
тогда ездили вскрывать, да не доехали.
Гришуткин и Свистицкий выпили квасу
и поехали на вскрытие.
— Конечно, я извиняюсь, — говорил доро?гой
следователь, — я тогда погорячился, но всё же, знаете ли, обидно,
что вы не наставили рогов этому прокурору... ккканалье.
Проезжая через Алимоново, они увидели
около трактира ежовскую тройку...
— Ежов тут! — сказал Гришуткин. — Его
лошади. Зайдемте, повидаемся... Выпьем зельтерской воды и кстати
на сиделочку поглядим. Тут знаменитая сиделка! Баба ой-ой! Чудо
природы!
Путники вылезли из саней и пошли в
трактир. Там сидели Ежов и Тюльпанский и пили чай с клюквенным морсом.
— Вы куда? Откуда? — удивился Ежов,
увидев Гришуткина и доктора.
— На вскрытие всё ездим, да никак не
доедем. В заколдованный круг попали. А вы куда?
— Да на съезд, батенька!
— Зачем так часто? Ведь вы третьего
дня ездили!
— Кой чёрт, ездили... У прокурора зубы
болели, да и я не в себе как-то был все эти дни. Ну, что пить будете?
Присаживайтесь, тридцать три моментально. Водки или пива? Дай-ка
нам, брат сиделочка, того и другого. Ах, что за сиделка!
— Да, знаменитая сиделка, — согласился
следователь. — Замечательная сиделка. Баба ой-ой-ой!
Через два часа из трактира вышел докторский
Мишка и сказал генеральскому кучеру, чтобы тот распряг и поводил
лошадей.
— Барин велел... В карты засели! —
сказал он и махнул рукой. — Теперь до завтраго отсюда не выберемся.
Н-ну, и исправник едет! Стало быть, до послезавтра тут сидеть будем!
К трактиру подкатил исправник. Узнав
ежовских лошадей, он приятно улыбнулся и вбежал по лесенке...
|
|