 |
СЕРИЯ ПРОСТО-ДВИЖЕНИЙ ВЛАДИМИРА ГОФМАНА
Люди — персонажи Владимира Гофмана бегут, танцуют, занимаются любовью,
уходят; все это — виды движения. Люди выхвачены из пустоты, их присутствие
— дерзость. Они есть вопреки тому, что их окружает. Они ведут себя уверенно,
их движения рассекают сгущающуюся вокруг них пустоту. Их не смущает призрачность
поддерживающей их опоры. Подобно цирковым акробатам, они балансируют на
тонкой арматуре возносящих и возвеличивающих их конструкций. И, одновременно,
они испытывают всю тяжесть обрушившегося на них пространства. Пространства,
чья пустота делается осязаемой, в соответствии с замыслом скульптора.
Пространство играет конститутивную роль по отношению к персонажам Владимира
Гофмана. Окружив их своей пустотой, оно превращает каждое случайное движение
в жест, героический настолько, насколько может быть героическим то, что
лишено смысла.
Для того, чтобы лишить смысла ту бесконечно разную озабоченность, которой
отданы все люди, необходим некий общий знаменатель. Знаменатель, достаточно
мощный для того, чтобы одной улыбкой снять и обесценить всю серьезность
человеческих попыток жить. Такова, например, улыбка скелета, неизменно
присутствующая в сериях Танцев Смерти. Персонажи серийных изображений
облечены различными знаками достоинства; они образуют серию за счет того,
что все эти знаки: монашеские рясы, княжеские жезлы, рыцарские мечи, папские
тиары, шутовские колпаки, богатые наряды дам, простые платья крестьянок
— перестают значить что-либо перед лицом улыбающегося скелета.
Возможно, современный человек понимает смерть наиболее совершенным образом:
не понимает ее вообще. Мы более не способны представить, что ожидает умершего.
Мы по-прежнему пытаемся окружить смерть ритуалами, но у нас
скорее получается окружить ее эмоциями: потому что сама смерть перестает
что-либо значить. Но из этого следует также, что мы умираем наиболее полной
смертью.
На средневековых гравюрах каждому персонажу противостоит его двойник —
скелет. Об его кости разбивается великая иллюзия исключительности погруженного
в символический мир человека. Встреча со смертью означает встречу с самим
собой, с собственной природой, не прикрытой знаками достоинства и профессии.
Понимать смерть как нечто внешнее самому себе — значит заблуждаться, но
все же Танцы Смерти можно понимать как возвращение человеку его подлинной
сущности.
Но персонажи Владимира Гофмана — явно современные люди (думаю, что сам
скульптор отверг бы эту интерпретацию, сказав, что это несущественно).
Современные той современности, которую предрекал Ницше, которую проклинал
Генри Миллер, которую обречены любить все мы. Той современности, в которой
живут люди, лишенные врожденных, «субстанциальных» знаков отличия. Поэтому
скульптура Гофмана лишена пафоса Танцев Смерти, состоящего в том, что
и нищий, и священник, и император обладают одинаково смертной природой.
В современном контексте этот пафос непредставим; мы бы сказали, что
все символическое разнообразие, которое делало возможными средневековые
серии, служит лишь для обозначения социальных ролей
— дабы не спутать их носителей, которые сами по себе неотличимы. Мы все
— не более чем носители; вся человеческая (а другой не дано) символика
— наша случайная ноша. «Ношение»
— единственное человеческое "мета-движение", которое Владимир
Гофман игнорирует как несущественное или, лучше, неистинное. Неистинное
и меркнущее по сравнению с убедительностью просто-движений, которым без
оглядки отдаются его персонажи. Серии Гофмана образуются не за счет снятия
разнообразия значимостей одним взмахом косы, а за счет различающего раскрытия
самозабвенной динамики слепых ко всему другому существ. Они не видят
того, что очевидно скульптору: своего подвешенного положения в схематичном
мире, едва позволяющем им двигаться; не слышат свиста колес времени. Никакой
рефлексии, никакого страха, никакого пафоса возврата.
Но Владимир Гофман не навязывает своим персонажам болезненной процедуры
самоузнавания. Именно отсутствие самопонимания позволяет им действовать;
именно поэтому их движения не встречают на своем пути никакой метафизической
преграды. У Гофмана пафос заключается именно в абсолютной безотчетности
человеческой жизни, целиком состоящей из просто-движений, вспыхивающих
посреди молчаливой пустоты пространства. Теперь именно пустота служит
той первосубстанцией, в которую нам предстоит вернуться. Но она неподвластна
воображению, с ней невозможно встретиться. Если искусство Владимира Гофмана
можно назвать трагическим, то трагедия, о которой оно повествует — это
как раз трагедия утраты нами горизонта вопрошания о самих себе.
Если следовать логике классической философии Запада, то человек, потерявший
способность самосозерцания, должен потерять и чувство времени: ибо время
есть как раз чистая форма внутреннего самосозерцания. У Владимира Гофмана
время действительно становится чем-то внешним, оно обладает пластической
динамикой, присутствует, ничуть не менее убедительно, чем люди и держащие
их конструкции. В соответствии с этим, пространство перестает быть исключительно
внешней протяженностью, сливается со временем и вместе с ним превращается
во владеющее человеком чистое ничто.
© Михаил Овчинников, 2001
|
